Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– И слёзно умолять немедленно отправить депешу в Москву, чтобы Верховный Совет немедленно отменил свой указ о награждении тебя орденом Трудового Красного знамени?!. Ты, кстати, газеты сегодняшние читал?..

– Не до того было, – проворчал Троицкий. Предисполкома своими вопросами поставил его в тупик.

– А зря!.. – не унимался Борис Ильич. – Там указ этот уже опубликован, и не только Краснознаменск, но и вся наша необъятная родина знает о твоём награждении. Так что рискни всё вспять повернуть и Кахетинскому в очередной раз козыри против себя раздать.

И во второй раз цепочка ответственных товарищей потянулась обнимать и поздравлять несчастного, совершенно сбитого с толку юбиляра.

– С наградой, Пётр Петрович!..

– Ты её заслужил!..

– С тебя причитается!..

– Да уж!.. Это тебе не "Знак почёта"!..

В кабинет без доклада не вошёл, а ввалился перепачканный сажей, с обгоревшей полой шинели и следами ожогов на руках запыхавшийся майор. Первым делом он налил себе из графина, что стоял на столе для заседаний стакан воды, жадно с бульканьем и утробными вздохами выпил его, потом оглядел всех собравшихся, улыбнулся и сказал:

– Пожар локализовали!.. Угрозы для третьего корпуса нет… Теперь тушить начали.

Потом посерьёзнел и с горечью добавил:

– Пётр Васильевич угарным газом отравился… Его "Скорая" в больницу отвезла!.. Положение критическое… очень сильное отравление!..

Несмотря на столь печальное сообщение, все вздохнули с облегчением.

– Жертвы есть? – с нескрываемой тревогой спросил Троицкий.

– Потушим – узнаем, – коротко резюмировал майор.

К обеду пожар в основном был потушен и все, кто был в кабинете директор комбината, начали разъезжаться по своим рабочим местам. Жертв, к счастью, не было, если не считать отравившегося Кудлая и двух пожарников, получивших серьёзные ожоги, которые, однако, не представляли угрозы для жизни.

– Дёшево отделались, – Куницын был безконечно рад такому исходу и по этому случаю предложил даже выпить по рюмочке коньяку, но все вежливо отказались. – Ну, что ж, тогда до вечера в ДК!.. Ох!.. И надерусь я на твоём юбилее сегодня, Пётр!.. Ох, надерусь!..

И все согласно закивали головами, справедливо полагая, что угрозу свою Виталий Андреевич непременно должен исполнить.

Когда Троицкий с Мяздриковым вернулись в горком, и там уже, без посторонних глаз уютно устроившись в креслах, позволили себе немного расслабиться, Пётр Петрович не выдержал и спросил:

– За что ты Кахетинского так не любишь? Вы с ним вроде бы по службе никогда не пересекались: он, насколько я помню, всю свою сознательную жизнь по партийной дорожке ходил, ты – по советской.

Борис Ильич недовольно поморщился:

– По службе, да, а по жизни… – и замолчал.

– Не хочешь говорить, не надо, – успокоил его Троицкий. – Я ведь из простого любопытства спросил.

Мяздриков помолчал с минуту. Потом допил оставшийся в рюмке коньяк и открыл Петру Петровичу всё, чего никогда и никому не рассказывал и что было его самой сокровенной тайной.

Оказалось, Олежка Кахетинский увёл от него жену. И не одну, а с сыном!.. Это случилось давно: ещё во время войны, но, как бы то ни было, расставшись в сорок первом закадычными друзьями, они встретились в день Победы, как заклятые враги. Семилетней дружбе, когда они не могли прожить друг без друга даже одного дня, пришёл конец. Почему?.. Chercher la femme, – говорят французы. А тут и искать не надо было. Женщина была рядом – стоило только руку протянуть. Они учились на одном факультете, в одной группе. Оба одновременно влюбились в рыжую однокурсницу с малахитовыми глазами, оба рыцарски ухаживали за предметом своего увлечения, предоставляя ей полную свободу выбора, и Ниночка после недолгих колебаний выбрала Бориса. Свадьбу сыграли в апреле, а в июне началась война. Друзья в один день подали заявления в военкомат с просьбой отправить их на фронт. Борису вручили повестку, и он, простившись с беременной женой и верным другом, укатил в Мурманск, на Северный флот, а Олега забраковали, оставили дома. Порок митрального клапана не дал ему возможности сразиться с фашистами.

– Это уже после войны я случайно в доме отдыха под Ленинградом встретил врача, который знал семью Кахетинских. Он-то мне и поведал историю о том, как Олежкин отец, а он у него был директором очень крупного оборонного завода, достал липовую справку для своего чада и освободил от армии. Если бы ты видел, как сокрушался Олежка, что его в армию не взяли. Чуть не плакал, подлец!.. Великий артист мог бы из него получиться!.. А я… Я даже порадоваться своему счастью, как следует, не успел, – с горечью произнёс Борис Ильич. – Мы с Ниночкой всего три месяца вместе были. Одно поддерживало и согревало: вот кончится война!.. Сколько раз я про себя повторял эти слова, а когда в феврале Ниночка родила мне Максимку, это ожидание стало ещё острее, ещё невыносимей!.. Так хотелось, хотя бы на день, хотя бы на час, очутиться рядом с ними, уткнуться головой в её рыжие волосы, услышать родной запах, взять на руки крохотное тельце сына и… умереть от восторга и муки!.. Знал бы я тогда, что меня впереди ожидает, за счастье бы почёл эти муки вечно переживать.

В апреле сорок второго лодку, на которой Мяздриков служил замполитом, подбили фашисты. Утонуть она не утонула, но больше двух месяца подводники прятались в норвежских фьордах – чинились своими силами. А когда вернулись на базу в Североморск, их уже считали пропавшими без вести. Вот этим-то обстоятельством и воспользовался Олег Кахетинский. Сначала утешал обезумевшую от горя Ниночку ласковыми словами и прочими знаками внимания, а когда понял – время пришло, пора – и более решительные средства пустил в ход. Словом, Ниночка не выдержала эту осаду и сдалась. Вместе с сыном она переехала в дом Кахетинских, и в глазах их друзей и соседей стала считаться законной женой Олега, а Максимка, естественно, – его сыном.

Мяздриков терялся в догадках, места себе не находил, самые мрачные картины возникали в его воспалённом мозгу, предположения, одно страшнее другого, доводили до исступления!.. Он отправлял Ниночке одно отчаянное письмо за другим, в телеграммах умолял написать хотя бы два слова. Пробовал наладить переписку с другом Олегом. В ответ – глухое молчание. Не мог он знать, что тот, кого он считал самым лучшим другом, договорился на почте, чтобы всю корреспонденцию, которая приходила на имя Нины Мяздриковой, почтальон отдавал ему из рук в руки. За определённую плату, конечно. И, естественно, именно поэтому Ниночка даже не догадывалась о том, что муж её жив-здоров и пишет ей каждый день.

Правда открылась, как это бывает чаще всего, случайно.

После того знаменитого похода, когда лодка Мяздрикова скрывалась у берегов Норвегии, его наградили орденом "Боевого Красного знамени", повысили воинское звание и перевели на службу в учебный отряд, где он стал преподавать "Основы марксизма". Пополнение на флот приходило регулярно, так что работы в "учебке" хватало. В самом конце августа после вводной лекции для вновьприбывших к Борису Ильичу подошёл парнишка, лицо которого показалось тому знакомым. И в самом деле, новобранец Александр Пустовойтов оказался земляком преподавателя. Глядя на Мяздрикова широко распахнутыми глазами, он, поражённый, невнятно проговорил: "А мы вас уже похоронили…" Борис Ильич удивился: "Как похоронили?!.." "И даже на стенд ваше имя вписали…" "На какой стенд?" "У нас в школе на первом этаже, при входе, стенд поставили: "Слава павшим героям!". А на нём имена и фотографии всех, кто учился или преподавал в нашей школе и погиб, защищая Родину". Мяздриков был потрясён. "Так я, стало быть, погиб?!.." – "Выходит так, " – развёл руками ничего не понимающий Сашка Пустовойтов и, слово за слово, рассказал восставшему из мёртвых герою про то, что Ниночка живёт в доме Кахетинских, что все в городе считают их мужем и женой, и все говорят, как благородно поступил Олег, взяв под свою опеку семью погибшего друга.

– Ты знаешь, сейчас я не представляю, как смог тогда выдержать такой удар. Пару раз я даже покончить с собой пытался. Первый раз воздушную тревогу объявили, и я, по инструкции, сначала убрал в сейф все документы, и, только к виску пистолет приставил, как телефон зазвонил, пришлось на звонок отвечать, после чего стреляться стало как-то глупо. А во второй раз – самая обыкновенная осечка меня спасла… Так и не удалось мне, слава Богу! – руки на себя наложить. В эти страшные дни первый микроинфаркт у меня и случился. Правда, о нём я узнал только через год, когда диспансеризацию проходил, но во время войны такие микроинфаркты были не редкость, и на подобную ерунду никто из врачей внимания не обратил. Ну, а настоящий инфаркт у меня случился уже зимой сорок пятого. Вот тогда-то меня и комиссовали вчистую. Так что к маю я уже из госпиталя выписался, но долго ещё соображал, куда податься: домой или на все четыре стороны?.. Из родных у меня никого не осталось. Брат на фронте погиб в сорок третьем, отца и тётку в тридцать седьмом на цугундер забрали, а матушка на следующий год померла, и был я свободен, аки птица. И чёрт меня дёрнул!.. Захотелось ещё разок хоть издали, хоть краешком глаза на жену и сына своего посмотреть, и поехал я, идиот, домой…