Искры - Раффи

остались одиноки и беспомощны и сами погибли. Вы хитростью завладели их крепостями, но пришли османы и отобрали их у вас. Если б вы жили в мире и согласии, всего этого не случилось бы.

Слова Аслана пришлись по сердцу обездоленному дворянину-курду, его скорбное лицо омрачилось еще больше.

— Правда твоя, правда, — ответил он с грустью, — мы сами вырыли себе могилу… Но кто же нас перессорил, кто посеял раздоры среди друзей и союзников? Те же османы. Тайные агенты их шныряли среди нас и натравляли на армян… Мы оказались наивными, не поняли, что тем самым они гибель нам готовят…

— Ну, а теперь не то же самое они делают, не натравливают вас на армян?..

— Как нет! Науськивают хуже прежнего… Да наши безголовые дворяне не понимают этого, не понимает и духовенство. К примеру сказать, вы, вероятно, слышали, что недалеко от нас, у подошвы горы Артос, живет великий Шейх. Он божий человек, святой повелитель, я согрешил бы перед аллахом, если б хоть немного усомнился в этом. Но он горячий человек. Сколько раз его натравляли на армян!.. Сколько раз он разорял армянские области и истреблял армян… Курды беспрекословно подчиняются ему. Достаточно встать ему поутру и сказать, что во сне пророк повелел ему перерезать всех гяуров (неверных), как курды возьмутся за оружие и начнут истреблять армян. Не будь «прорицателя», много бед бы он натворил!..

— А кто этот «прорицатель»? — спросил Аслан, словно не зная его.

— Сказывают, будто из Аравии, родины пророка. Подлинный святой, всё знает. О чем ни спроси, ответит тебе. Уж на что Шейх — мудрый человек, и тот часто обращается к нему за советом.

— Стало быть, вы недовольны османами?

— Как мы можем быть довольны? Они посеяли раздоры, перессорили нас не только с армянами. Вы не отыщете ни одного курдского племени, которое не враждовало бы с другими племенами. Брат поедом ест брата. Не то было до этого — царила любовь, единение было, всяк знал свое место — младший чтил старшего, а старший заботился о младшем. Теперь все перевернулось. Вчерашний слуга, чистивший навоз из-под моих лошадей, теперь именует себя мудиром, каймакамом, пашой себя называет, и я должен склонить перед ним голову. Лучше сойти в могилу, чем опозорить свою седину…

— Но нельзя отрицать одного, что с приходом османов страна сравнительно умиротворилась.

— Какое там умиротворилась! Нет, положение ухудшилось еще больше. Прежде мы были хозяевами своей страны, знали всех хорошо — и дурных и порядочных, если кто творил дурное дело, тотчас же узнавали, и виновный нес должную кару. А теперь что? Вор гуляет на свободе, а совершенно невинных людей сажают в тюрьмы. А зачем? — чтоб содрать с них деньги, а затем отпустить. Судья выгадывает вдвойне: делит со своим сборщиком-вором награбленное и не трогает его, невинных же людей подвергает мучениям, чтоб и их ограбить. Где же справедливость? Ведь почти все правители страны таковы.

Он вновь набил трубку и закурил. Казалось, он хотел в горечи дыма заглушить свою сердечную тоску.

— Да, хорошо было прежде, очень хорошо! Скотина свободно паслась в наших горах, мы разбивали шатры там, где желали, а дорога была открыта на все четыре стороны. А теперь? — всюду границы: здесь, говорят, казенная земля, там — уж не знаю, чья. А самое худшее — налоги на все: ягненок щиплет божью травку — плати налог! Виданное ли это дело?

Он посмотрел на нас — внимательно ли мы слушаем его. В эту минуту он мне представлялся проповедником, который во время проповеди следит, какое впечатление производят его слова на слушателей.

— Много хорошего отняли у нас османы, а взамен приучили к разгульной жизни, расточительству и разврату. Мы жили просто, как отцы наши. Мы доили свою скотину, ели свое масло и сыр, пили студеную ключевую воду. Теперь нас научили есть пилав, шербет и кофе пить и, что хуже всего, тянуть водку. Наши жены пряли и ткали нам одежду из шерсти нашей же скотины; ни дворянка, ни крестьянка не гнушались иглой и нитками — и у той, и у другой с утра до вечера жужжали прялка да веретено. Теперь наши жены стали ленивыми изнеженными барынями турецких гаремов. А нас они приучили наряжаться в шелка и красные сукна, расшивать одежду золотом. Наши жены стали красить свои лица, подделывать богом дарованную красоту. И мужчины наши не стыдятся красить, подобно женам, волосы хной[119] и подводить глаза сурьмой. Когда разряженный юноша, блистая золотом, сидит на вороном коне — конь в серебряной упряжи, оружие сверкает драгоценными камнями — все останавливаются, указывают на него пальцем, говоря: «Вот храбрый юноша!» А в каком бою показал свою храбрость этот женоподобный мужчина, где раны, полученные в жаркой схватке? — никому и в голову не приходит спрашивать об этом. Прежде отказывались выдавать девушек замуж за юношу, если тот не заколол с десяток врагов и не имел на теле несколько ран. Да и сами девушки считали позором быть невестой малодушного и трусливого человека. Теперь уж не то, теперь смотрят лишь, насколько туго набита мошна курушами[120]. Беззаветной храбрости уж нет, ее сменило османское слабодушие. Не осталось больше прежних курдов, и настоящих людей можно сыскать лишь в старом поколении. Прежние юноши считали своим украшением рубцы на теле и гордились ими, а нынешние готовы душу отдать за османский орден, все в бешеной погоне за чинами и выгодной службой. Османы же, пользуясь их жаждой почестей, выдвигают мерзких и затирают наилучших…

На развалинах Востана устами старика-курда говорил дух обманутого патриархального народа. Представитель одного народа протестовал, а представитель другого, Аслан, молча слушал его…

— Хорошо, что ты не соблазнился блестящими османскими орденами, — сказал иронически Аслан.

— Я счел более почетным для себя жить в нужде и бедности в моей земляной хижине, подле гробниц моих предков, чем украсить грудь свою османскими орденами. Ими вознаграждаются лишь продавшие свою совесть и честь льстецы, лицемеры и лгуны. Сейчас я имею лишь пять коз — и счастлив этим. Эти козы мне заменяют целые стада, отобранные у меня османами. И после всего этого мне лизать ноги османам — избави бог! Старый Омар-ага с голоду помрет, но себя не унизит!..

Он еще раз поблагодарил за табак, встал и, прихрамывая, на костылях направился к своей землянке.

— Вот расщепленный пень, жертва произвола! — сказал Аслан, глядя вслед уходящему старику.

— Я, в сущности, против идеи дворянства, — продолжал он, — но желал бы, чтоб у армян также сохранилось дворянство. Когда