Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

на этот раз будет феодализмом концернов.

Как все принялись строчить, записывая эти слова, передавая их дальше, думая о заголовках и первых полосах!.. А Джон чувствовал лишь пустоту. Тихий внутренний голос шептал ему, что лучше перестать говорить, замолчать, чем сказать что-то, о чем он впоследствии пожалеет. Но он не мог перестать, по какой-то причине, которая была сильнее всех аргументов, всей мудрости паблик рилейшнз.

– Если Бог поставил меня на это место и дал мне это поручение, – произнес Джон Фонтанелли к ужасу своего штаба и к вящему восторгу публики, – то он, без сомнения, хотел, чтобы я сделал то, что я искренне считаю верным. А то, что должно произойти, я считаю правильным. Мы сталкиваемся с большими трудностями. Если мы не сможем справиться с ними подобающим, человечным образом, то мы не стоим того, чтобы существовать дальше.

«Это звучало как разговор впавшего в депрессию человека со своим психотерапевтом», – скажет впоследствии Пол Зигель, которому удалось в этом месте резко завершить пресс-конференцию.

Участников церемонии пригласили на генеральную репетицию в два часа пополудни местного времени, чтобы прокрутить точный сценарий того, кто когда и откуда выходит, дать возможность осветителям оптимально выставить свет. И Джон после трудной ночи и молчаливого утра поехал на своем лимузине, на этот раз один, сопровождаемый только Марко и двумя другими телохранителями, поскольку Пол проводил день в переговорах с представителями американских концернов. Судя по всему, первая фирма, которую он купил, станет также и первой из тех, которые он продаст: «Мобил корпорейшн» высказала заинтересованность в приобретении «Эксона».

Он едва не проглядел его. Вышел из автомобиля, когда перед ним открыли дверцу, двинулся по красной ковровой дорожке, как множество раз до этого во множестве мест по всему миру, мимо охранников и другого персонала, высматривая важных людей, когда до его ушей, до его сознания вдруг донесся голос:

– Привет, брат.

Джон обернулся, оглядел лица вдоль своего пути и наконец нашел его.

– Лино?

– Сюрприз, – с кривой ухмылкой ответил тот. Он просто стоял среди других телохранителей в униформе войск ООН, как будто был в их числе.

– Лино?.. Что ты здесь делаешь?

Лино похлопал рукой по кобуре, висевшей у него на поясе.

– Они решили, что я должен немного присмотреть за тобой.

– Ты? – Джон покачал головой. – Как так?

– Приказ есть приказ. В прошлую субботу я еще морозил себе задницу на Беринговом море и не догадывался, какое привалит мне счастье.

– А где твой боевой реактивный самолет?

Лино напряженно посмотрел на навес перед ними, на ряд флагштоков с флагами стран – членов ООН.

– Ну, – произнес он, – тесновато здесь для маневров.

Он постарел. Как будто северные холода вырезали морщины на его лице, сделали его когда-то темные пышные волосы снежно-белыми. В глазах сверкала боль.

Джон схватил его за рукав и потащил за собой в холл, где они нашли спокойный уголок.

– Лино, мне так жаль, – сказал он, в горле стоял ком. – Что все тогда так получилось…

Тот покачал головой.

– Не стоит, Джон. Я сам виноват. Я… что ж, я думал, что чертовски хитер. А при этом оказался полным идиотом.

– Они не позволяют тебе больше летать, это правда?

– Не из-за тебя, не воображай. Там, наверху, чертовски холодно, и иногда нужен литр виски, чтобы согреться. – Лино закусил губу, по крайней мере, эта привычка у него осталась. – Я пошел вразнос после того, как Вера вышла замуж за этого маклера по недвижимости. Они так и хотели меня вышвырнуть. Понадобилось немного. Готов спорить, они считают тяжким наказанием то, что выдворили меня за Полярный круг.

– А поскольку ты опять что-то натворил, они послали тебя сюда.

Лино с благодарностью ухмыльнулся.

– Да, может быть, я перестарался в драке с комендантами…

Они рассмеялись, потом обнялись, неловко, поскольку в последний раз делали это в детстве, и лишь на краткий миг.

– Это было довольно странно, – произнес Лино, готовый вот-вот расплакаться, и украдкой потер глаза. – То, как я сюда попал, я имею в виду. Моему коменданту просто позвонили, и бац, я уже сижу в первом же самолете. Сначала я подумал, что он рад от меня избавиться, но потом решил, что кто-то задумал дать нам шанс помириться. Понятия не имею, кто именно.

– Все может быть, – кивнул Джон. Посмотрел на брата. – Ты был дома?

Лино со значением кивнул.

– На сороковую годовщину свадьбы. Мать была так разочарована тем, что тебе какая-то фабрика в Болгарии оказалась важнее.

– Хм… – произнес Джон. – В следующую пятницу, кажется, у них сорок первая, я прав? Я мог бы приехать на недельку, когда все это закончится…

В этот миг к Джону подошла миниатюрная женщина с азиатскими чертами лица.

– Мистер Фонтанелли? Простите, пожалуйста. Вас ждут внутри.

Джон, извиняясь, поглядел на Лино.

– Но пока что это не закончилось, как видишь.

– Приказ есть приказ, – произнес Лино, отдавая честь. – Иди, а я пока покараулю снаружи.

– Так точно.

Зал Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, пожалуй, представляет собой самое внушительное здание парламента, когда-либо выстроенное людьми. Это единственный зал заседаний на территории, содержащий эмблему Организации Объединенных Наций: окруженный оливковой ветвью стилизованный земной шар. Ее невозможно не заметить на сверкающей золотом фронтальной стороне зала, окруженную архитектурой, которая неповторимым образом захватывает взгляд наблюдателя и образует панораму, полностью передающую дух статута. Два мощных перпендикулярных выступа смело обступают партер. За узкими окнами в них видны переводчики, необходимые для выполняемой здесь работы, но взгляд неудержимо стремится дальше, вперед, к сцене и трибуне оратора, и кто бы ни стоял там, в архитектурном фокусе зала его невозможно не заметить, и в то же время он кажется крохотным, лишь человеком, зависящим от общности других людей и их сплоченности.

Сто восемьдесят делегатов вмещает зал, за длинными изогнутыми столами, нежно-зелеными, с желтой окантовкой и микрофоном на каждом рабочем месте. Над партером поднимается большой купол, с которого, словно звезды, сияют прожектора. У того, кто входит в этот зал впервые, захватывает дух, и если он не совершенный циник, он чувствует здесь, на что могут быть способны люди.

Во второй половине дня 27 июня величественная комната была почти пустой. Перед сценой стояла горстка людей, которые что-то обсуждали, у двух из них на плечах были телекамеры, а высоко над ними включались и выключались прожектора. Кто-то с папкой в одной руке и попискивающей рацией в другой носился вокруг и отдавал команды. Мужчины в комбинезонах прокладывали толстые кабели, приклеивали их к полу черной липкой лентой. Генеральный секретарь стоял на ораторской трибуне и терпеливо сносил то, что делали с его лицом гримеры. Лайонел Хиллман ждал в некотором отдалении, скрестив на груди руки, и внимательно слушал то, что говорил ему другой человек с папкой под мышкой.

А Джону Фонтанелли делать было нечего, кроме как сидеть на своем месте, которое ему указали, в ожидании момента, когда на него посмотрит камера, чтобы потом сделать достойное лицо или, по крайней мере, постараться не ковыряться в этот момент в носу. Все, что ему пришлось запомнить, – это когда он должен войти в зал и через какую дверь, что выяснилось довольно быстро. Теперь он сидел, исполненный спокойствия благодаря неожиданному примирению с братом, смотрел на других и вбирал в себя атмосферу зала.

От зала, казалось, исходила утешительная уверенность, терпеливая, прочная, почти упрямая настойчивость, как будто здесь жили души Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга. «Несмотря ни на что», – казалось, говорили эти стены. «Однажды», – шептали скамьи. Это только вопрос времени. Однажды появится всемирный парламент, правительство всей Земли, и людям, которые будут жить тогда, это покажется совершенно естественным. На уроках истории дети будут изучать, что когда-то континенты были разделены на страны, что у каждой из них было собственное правительство, собственная армия и собственные деньги, и это будет казаться им таким абсурдным, каким сегодня кажется время, когда Северная Америка была провинцией Англии, а с рабами обращались как со скотом.

Джон поднял взгляд к куполу. Может быть, однажды здесь будет место заседаний парламента, старинное, богатое традициями. Ему виделось, как там, впереди, стоит всемирный президент, возможно, женщина, и зачитывает правительственную декларацию. Он чувствовал скрытое беспокойство в рядах парламента, поскольку все еще существовали партии, различные точки зрения, споры за деньги, влияние и путь, по которому нужно идти. Так – и он вдруг увидел это с необычайной четкостью – и будет, пока есть люди на этой планете, потому что это в природе