Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

А если ты причастишься теперь вместе с Алексеевым и твоими приближенными, это принесет им и твоему делу особое благословение. Если Шав.[818] заговорит о нашем Друге или митрополите, будь тверд и дай ему понять, что ты их ценишь и что ты желаешь, чтоб он, услышав истории о нашем Друге, энергично заступился бы за Него против всех и запретил говорить об этом. Они не смеют говорить, что у Него есть что-либо общее с немцами. Он великодушен и добр ко всем, каким был Христос, независимо от религии, каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что Его молитвы помогают переносить испытания, — а у нас было довольно примеров, — они не смеют говорить против Него, — будь тверд и заступись за нашего Друга. Непременно причастись, тогда мы будем чувствовать, что мы вместе.

Слава Богу, что дела на Кавказе идут так хорошо. То, что ты говоришь о Мише, очень странно, — я знаю Дмитрия, у них были разговоры и переписка, и они, верно, устроили это вместе. Как страдаешь из-за родни и недостатка у них чувства долга! Вот и бедняжка Ольга тоже. Петя завтракал с нами и после рассказывал и плакал, бедный мальчик. Он просит меня сказать тебе, что он уезжает завтра прямо в Ай-Тодор[819], так как в Рамони[820] ему было бы слишком тяжело.

Должна кончать. Бесконечные благословения и поцелуи. Горячо прошу у тебя прощения за каждое слово или дело, которым могла доставить тебе неудовольствие или причинить горе, верь, что это делалось без умысла. Дорогой мой, сокровище мое, навеки твоя старая

Женушка.

Ц. ставка. 5 апреля 1916 г.

Моя родная душка-Солнышко!

Благодарение Богу, наши доблестные войска, при содействии нашего Черноморского флота, заняли Трапезунд! Я получил это известие от Н., уже сидя в автомобиле, перед прогулкой. Такой успех, к тому же на этой неделе! После этого я доехал до плотины и поднялся вверх по реке в прекрасной большой моторной лодке с уютными каютами. Течение очень сильное, но все же мы хорошо подвигались и достигли места, где Алексей часто играл прошлой осенью. Почти невозможно узнать местность: так все затоплено водой. Утро было чудесное, но, конечно, когда я был на реке, разразилась гроза, дождь лил как из ведра и стало холоднее. Но я был очень доволен, что побывал на реке и видел двух молодцов-матросов с “Разведчика” и “Дозорного” на плотине с нашей милой двойкой.

Курьер уезжает, и я должен торопиться окончить эту мазню. Завтра ты исповедываешься — прошу тебя, моя дорогая, прости меня, если я чем-нибудь огорчил тебя. Буду думать о тебе особенно завтра и в четверг утром, я всегда думаю о тебе, но в такие минуты — особенно. Да благословит Бог тебя и детей! Нежно целую тебя и их, страшно тоскую без вас.

Навеки твой муженек

Ники.

Передай А. мой привет.

Ц.С. 6 апреля 1916 г.

Мой родной, милый душка!

Посылаю тебе книгу и коллекцию яиц, которая, думаю, обрадует детей и Аню. Я несколько раз перечитывала твое милое письмо и все целовала его. Да, чудный вид должна представлять собой покрытая водою местность и ставшая огромной река.

Как чудно, что Трапезунд взят нашими прекрасными войсками, — поздравляю тебя от всего моего любящего сердца! Мне грустно, что успехи все там, на юге, но со временем они придут и сюда.

Моей руке лучше, но она все еще немного болит. Однако это, право, ничего не значит, и никто этого не замечает. От стояния на коленях больное место сделалось всех цветов радуги.

Бэби весь день был очень весел и радостен, пока не лег спать. Ночью он проснулся от боли в левой руке и почти не спал с 2-х часов; девочки долго сидели с ним. Это такое отчаяние, что нельзя выразить; а он уже беспокоится о Пасхе, как он будет стоять завтра в церкви со свечой, и у св. причастия, бедный малютка. По-видимому, он работал ломом и переутомился. Он такой сильный, что ему очень трудно всегда помнить о том, что ему нельзя делать сильных движений. Но так как боль появилась внезапно ночью с такой силой, и рука не сгибается, то я думаю, что это скоро пройдет — боль продолжается обыкновенно три ночи, но, может быть, Бог смилуется, и все пройдет скорее — уж очень это жестоко перед св. причастием. Надеюсь, что он теперь заснет — она телеграфирует Гр., — я докончу письмо после завтрака, тогда смогу больше рассказать о нем. Может быть, ему можно будет причаститься у себя наверху. А., вероятно, не сможет пойти в церковь раньше субботы. Н.П. телеграфировал ей, что они тоже причащаются завтра; Родионов приезжает в город.

Серое утро. Старшие находятся в лазарете, а маленькие отправились в большой дворцовый лазарет, чтобы быть свободными днем и посидеть с Бэби, — мы можем красить яйца наверху.

Как я благодарна тебе, голубчик, за твое милое письмо и нежные слова! Да, я непременно буду особенно думать о тебе во время исповеди и св. причастия. Более чем грустно, что мы будем разлучены в такую торжественную минуту, но наши души будут вместе. Еще раз, любимый мой, прости меня за все, за все. Я сегодня очень, очень грустна и подавлена и плакала в церкви, как дитя. Не могу слышать, когда милый ребенок страдает и знаю, чего это тебе стоит. Но m-r Г.[821] сказал, что этот припадок такой же внезапный и сильный, как на море, и, наверное, скоро пройдет. Он спит. У нас в церкви пели певчие из митрополичьего хора (это устроили батюшка и А., а я не хотела, так как знала, что они будут петь иначе; так и вышло). Но наши мальчики все это время были больны, — право, они могли бы отделить часть хора для Ц.С., раз их так много.

Как приятна должна была быть поездка вверх по реке — всегда приятно быть на воде. Надеюсь Граббе фотографировал. Эти дни я не выходила, чтоб не утомляться, — ради церковных служб.

Теперь, мое любимое сокровище, прощай и да благословит тебя Бог! Целую тебя без конца и буду чувствовать тебя совсем, совсем близко от меня. О, как я тебя люблю, тоскую по тебе, любимый мой! Вспомни Кобург и все, что мы пережили в те дни.

Навеки твоя старая

Солнышко.

Посылаю тебе прошение одного из раненых солдат тети Ольги. Он еврей, жил 10 лет в Америке. Он был ранен и потерял левую руку в Карпатах. Рана хорошо зажила, но он ужасно страдает нравственно, так как в августе должен выписаться и потеряет тогда право на жительство в обеих столицах или каком-либо большом городе. Он живет в городе только благодаря особому разрешению, данному ему на один год бывшим министром внутренних дел. А он мог бы найти работу в большом городе. Его английский язык удивительно хорош. Я читала его письмо к гувернантке маленькой Веры; тетя Ольга говорит, что он человек, хорошо образованный, так сказать. 10 лет тому назад он уехал в Соединенные Штаты, чтоб иметь возможность стать полезным членом общества, насколько позволят его способности, что очень трудно здесь для еврея, которому всюду мешают ограничительные законы. Будучи в Америке, он не забыл России и очень страдал от тоски по родине, и как только началась война, он примчался сюда, чтоб поступить в солдаты и защищать свою родину. Теперь, потеряв руку на службе в нашей армии и получив георгиевскую медаль, он желал бы остаться здесь и иметь право жить, где хочет, в России, право, которого не имеют евреи. Когда он был уволен из армии за инвалидность, он увидал, что все осталось по-старому, и его поспешный приезд домой, чтоб сражаться, и потеря руки не послужили ему на пользу. В этом чувствуется горечь, и я это вполне понимаю, — такой человек заслуживает того, чтоб к нему отнеслись так же, как и ко всякому другому, получившему такое же ранение. Он не был обязан приезжать сюда сейчас же. Хотя он и еврей, но хотелось бы, чтоб к нему отнеслись справедливо, как и к другим, пострадавшим на войне. С его знанием английского языка и его образованием, он, конечно, мог бы легче найти занятие в большом городе; не следует озлоблять его еще больше и давать чувствовать жестокость его прежней родины. Мне кажется, всегда следует делать различие между хорошими и дурными евреями и не быть одинаково строгим ко всем — по-моему, это слишком жестоко. Дурных можно строго наказывать. Сообщи мне, какую резолюцию ты положишь на прошении, так это нужно знать тете Ольге.