Другая музыка нужна - Антал Гидаш

Фицеку. Двадцать крон за репортаж.

Будапешт. 17 декабря 1917 года.

Главный редактор Миклош Лазар».

Не успел еще Мартон притворить за собой обитую войлоком дверь, как за спиной его уже послышалось:

— Квартира Флакса? Алло? Прошу к телефону господина Флакса-старшего. Говорит главный редактор «Южной газеты»…

5

Прежде чем пойти в кассу, Мартон бросился домой, чтобы показать свой первый гонорарный расчет. За деньгами пошел только вечером — получил двадцать штук новеньких, еще слипшихся бумажек. Мартон стоял и смотрел на кассира: мол, что он скажет? Такой молодой, а уже гонорар получает!

Но кассир не понял, в чем дело, и спросил:

— Я что, недодал вам? У вас есть и второй расчет?

— Нет.

— Так в чем же дело?

Мартон повернулся. За спиной его стоял человек тоже с чеком в руке. Мартон узнал его: это был Ене Алконь, с которым он лежал вместе в больнице после «бесплатного отдыха».

— Ой, как я рад… Вы тоже здесь работаете?

— Да, да. Я тоже рад… Слышал уже про вас… Хотел даже встретиться, но весь месяц работал ночным редактором. Только вчера перешел на дневную работу. Подождите, я получу деньги, и, если вы не против, проводите меня домой.

Они прошли мимо рулонов бумаги, на которые, как еще неделю назад казалось Мартону, усаживались верхом сотрудники редакции «Южной газеты» и мчались по всей стране, провозглашая глаголы истины.

«Боже, как меняются взгляды у человека!..»

6

Был декабрьский вечер. Сырой туман предвещал дождь или снег с дождем. Они побрели по улице — высокий юноша и низкорослый Ене Алконь. Радость встречи воодушевила Мартона. Он забыл про разочарование последних двух недель. Ему казалось, что в Алконе он найдет опору. И Мартон был счастлив. Журналист пробудил у него в памяти стихи Ади, вечерние поезда, песню «Злые ветры дуют, матушка родная», И Мартон, правда невольно преувеличивая свое воодушевление, заговорил о газете — «орудии справедливости», так же, как говорил в те дни, когда еще только решил стать журналистом.

Алконь поначалу терпеливо слушал его, тактично расспрашивал о том, как прошли первые две недели в газете, но потом беспощадно напал на Мартона.

— Журналистом хотите стать? Говорите, прекрасная профессия? Бегите отсюда, сынок, пока не поздно! Да знаете ли вы, кто такой журналист? Молчите! Вы ничего не знаете! Журналист — это шлюха!

Мартон вздрогнул. В больнице Алконь никогда так не выражался.

— Вы думаете, журналист пишет о чем хочет, борется за справедливость? Не обижайтесь, сынок, но вы, как говорит Гамлет, — грандиозный осел. Да знаете ли вы, на какие шиши существует «Южная газета» и на что так роскошно живет господин главный редактор? На то, что он не помещает в газете… Вам он дал двадцать крон? Превосходно!.. А сам положил в карман тысячу за то, что согласился не поднимать шума из-за дела Флакса. Вы принесли факты, скандальные факты!.. И что же вы думаете, завтра будет помещена ваша статья? Да ни за что на свете! Завтра в газете будет другая статья. Я написал ее! Поняли? Я ее написал! — с такой болью произнес Алконь, что Мартон взял его под руку. — И в ней сказано, что Оскар Флакс честный, но заблудший молодой человек, и он искренне раскаивается во всем. И недостачи у него вовсе не полтора миллиона, а только полмиллиона, и что семья протянула уже руку помощи этому, в сущности, добросердечному молодому человеку, который большую часть денег тратил на покупку произведений искусства, чтобы поддержать художников. Благородная страсть и так далее. Старик Лорд взял обратно свой иск. Полиция уже отпустила Флакса. Бегите отсюда, сынок!.. Журналист — шлюха!.. И я тоже шлюха.

Страшно было слушать все это. Мартону хотелось уже сказать: «Не сердитесь, что я доставил вам столько неприятностей с этой растратой». Но одновременно он подумал: «Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Будь что будет!.. Выхода нет!»

Они дошли до улицы Севетшег. Гнев Алконя постепенно улегся и обратился в грусть. Алконь улыбнулся юноше.

— Помните? — спросил он. — В больнице вы сказали, что живете на этой улице.

— Помню! — сказал Мартон. Он был растроган и покраснел. — Вы, наверное, не знаете, что сидели вместе с моим отцом на улице Марко. С Ференцем Фицеком?

— Правда? А ведь верно, его звали Ференц Фицек. Да, да! Так это ваш отец?

— Да.

Алконь засмеялся как-то славно и по-дружески.

— Теперь мне понятно, от кого вы унаследовали это… — И Алконь ткнул пальцем в голову Мартона. — Ну, ладно… Он порядочный человек. Я о вашем отце говорю. Что с ним?

— Отправили на итальянский фронт.

— Не может быть!.. Так ведь он сказал, что работает в Пеште, что его зачислили в воинскую сапожную мастерскую.

— Верно. Так оно и было поначалу. Только работал он не в Пеште, а в Коломые. Но не захотел шить башмаки из ворованного материала офицерам и их женам. И погнали его на фронт.

— А теперь?

— Теперь?.. Теперь он часто приезжает в отпуск, и не то чтобы в отпуск, а… не сопротивляется уже… шьет башмаки из военных материалов и привозит их в Пешт или куда-нибудь в провинцию офицерским женам.

— Короче говоря, шлюхой стал.

Мартон молчал. Они стояли у ворот дома Алконя.

— Скажите, пожалуйста, а с вами как же было? Потом… После того?.. — спросил вдруг юноша.

— После тюрьмы? Что ж, был суд… Осудили… Отсидеть я обязан после войны. Забрали в армию… А «Южная газета», Миклош Лазар вступились… И освободили меня от военной службы… и… И я тоже стал военным сапожником…

— Господин Алконь, вы мне только одно, пожалуйста, скажите: писатели тоже такие?

— Писатели? Смотря кто…

— Видите ли, я был в «Эстенде». По почте пришел вдруг проспект на четырех страницах, и в нем предлагалось Ференцу Фицеку и его почтенному семейству подписаться на самый лучший венгерский журнал, И еще было сказано, что в журнале печатаются произведения сорока венгерских писателей и что журнал покровительствует молодым талантам. «Что ж, — подумал я, — я молодой». Правда?.. И талантливый… Во всяком случае, так мне кажется, — тихо добавил Мартон. — Видите ли, с тех пор, как мы с вами лежали в больнице, я написал много стихов. В тетрадку… За три года… И отнес их в редакцию «Эстенде». Вы ведь знаете ее, правда? Она помещается на проспекте Ракоци, в здании «Пешти напло». Попал я к очень красивой секретарше и сказал ей: «Я принес стихи господину главному редактору». — «Господину барону…» — поправила меня секретарша. Знаете, меня это очень удивило, потому что под проспектом стояла подпись не барона, а