Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто существенное было некому.

— Ну что! — сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. — Понял, что выходит из твоей сделки?

— А что плохого, — спросил Каштанов, — в том, что мы увидели сегодня эту рыбу?

— Еще не такое увидим, — мрачно произнес Филимон. — И ты, Игорь Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.

— Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских трагиков. Не из «Макбета» ли?

— Продан пай-то? Или проигран? — спросил я. — И каким образом оформлена купчая?

— Это имеет отношение единственно ко мне, — скривил губы Каштанов.

— Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции. Стало быть, он — пшик!

— Вот! — обрадовался Каштанов. — Именно что отменен!

— Но как же ты уступил его Шубникову?

— Ну пошутил! — сказал Каштанов. — Ну выпил и пошутил!

— А не было ли причин для твоей шутки? — предположил я, отчего-то желая раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. — Не попал ли ты в зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из чего-то выползти?

— Мне этот пай не нужен! Не нужен! — рассердился Каштанов. — И оставьте меня! И потом — что вы меня-то укоряете? Что вы ко мне-то лезете? Если вы чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту, что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел…

— Еще попомнишь мои слова! — бросил ему вслед Филимон.

— Валентин Федорович, — обратился я к дяде Вале, пребывавшему в молчании, — бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы однажды обещали дать мне ее. Копию снять.

— Я запамятовал, где она, — пожал плечами дядя Валя. — Засунул куда-то и не помню.

— Вы сказали: в серванте, вместе с облигациями государственных займов. Послевоенных.

— Разве? Там ее нет… Но беда-то ведь небольшая? А? Да и сам ты о бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!

— Да, дядя Валя, — согласился я. — Времени прошло действительно много… А как ваш автобус? В порядке?

— Ну а как же, — сказал дядя Валя. — Пенсию мне оформили, но и уговорили остаться за рулем. Такие, как я, сам знаешь, на дороге не валяются.

— Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.

— И сейчас хожу, — заулыбался дядя Валя. — Мне приятно. Многим приятно. Там есть забо-о-ористые подруги. А я ведь, если меня обожают, могу стать и душой компании.

— Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?

— Ходит. Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит… Тактичная, сукина дочь!

— Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?

— Не обещаю, — сказал дядя Валя. — Да и есть ли нужда искать?

— Еще ощутишь эту нужду! — опять пророком загремел Филимон.

— Не шуми, — тихо и словно бы устало сказал дядя Валя. — Не вызывай на пруду шторм…

Знакомые и незнакомые нам созерцатели Мардариевых игр уже расходились. Кто молча, кто обмениваясь впечатлениями. Высказывались вслух и суждения, какие уводили собеседников в далекие мысленные и социальные пространства. Гадали, в частности, каково пришлось бы ротану в странах «третьего мира». Полагали, что богатые обнаглевшие люди без зазрения совести стали бы использовать ручную рыбу для военных нужд. Скажем, для сбора разведывательных данных. В таком случае ротана могли одеть в гражданское платье, дать ему кличку Трианон и научить посещать магазины минеральных вод. Некоторых удивляла проявленная ротаном способность дышать останкинским воздухом. Лапы-то ладно, не такие игры позволяла себе природа, но прогулки рыбы по суше озадачивали. Впрочем, вспоминали Ихтиандра. Тот тоже терпел и воду и атмосферу. А в связи с Ихтиандром приходил на ум зловещий дон Зурита, сыгранный в кино не менее зловещим Михаилом Козаковым. Вспоминали, что дон Зурита был намерен эксплуатировать благородного, простодушного Ихтиандра и расставлял ему сети. Но мог ли обнаружиться дон Зурита и вблизи музыкального ротана Мардария?

В обсуждение зрелища на пруду я не вступал. А вот беспокойство в себе старался погасить. Думал: ну возник в Останкине ротан Мардарий, ну развлекаются с ним Шубников и Бурлакин, и ладно, их дело, что тут эдакого? Уступил Каштанов Шубникову живой или неживой пай, пропала у Валентина Федоровича бумага со словами и подписями, ставившими Любовь Николаевну на колени, — ну и что? Стоит ли из-за всего этого беспокоиться? Разве нет иных, более высоких забот?

Но никак не выходила из головы одна мелочь. Отчего расстроились Шубников с Бурлакиным? Чем не угодил воспитателям ротан Мардарий? Отчего они не смогли управлять им, если пай их все же был существующим?..

26

Шубников и Бурлакин и впрямь расстроились. Подлец Мардарий заснул. Поначалу Шубников с Бурлакиным думали, что он притворяется, рыбья кровь, делает вид, что храпит. А он спал подлинно. Шубников с Бурлакиным принесли ящик с рыбой к дому, в лифте ящик пришлось ставить на попа, но даже и путевые неудобства не взбодрили ротана. Опущенный в ванну ротан сразу же сунул передние лапы под голову, подтянул хвост к брюху и принялся догонять сны. Хотя какие сны могли возникнуть в дурьей рыбьей башке!

Ротан заспал не один, а два номера.

Шубников не отважился бы назвать их уникальными, но нынче они казались ему необходимыми, как, предположим, хор «Славься» в финале оперы про костромского крестьянина на стихи С. Городецкого или как застывшие рты провинциальных чиновников и их дам в спектакле по пьесе Николая Васильевича Гоголя. Ротан Мардарий не дал возможности опустить занавес. Подлый стервец! Теперь Шубников будто жалел, что не возник момент апофеоза и не бросились к нему люди с поздравлениями, цветами и вопросами, на какие он в высокомерии мог позволить себе и не отвечать. Мерзкий ротан Мардарий уснул, обожравшись железом и стеклом, и смял финал представления. А должен был еще поймать на лету трясогузку, сидевшую за пазухой у Бурлакина, а потом сесть в прогулочную лодку и пересечь на веслах водоем с востока на запад.

— Плетью, что ли, его огреть? — спросил Бурлакин.

— Ладно, не надо. Пусть спит, — сказал Шубников. — Не трогай. Зверь все-таки…

— Да, зверюга! — согласился Бурлакин.

Они закрыли дверь в ванную на защелку. Для того чтобы изжевать и защелку и дверь, Мардарию не потребовалось бы и двух минут. Однако он относился к закрытой Шубниковым двери с почтением или страхом, признавая для себя обязательность двери. Отчего так, Шубников с Бурлакиным догадывались. Полагали, что догадывались… Но ведь это — пока. А вдруг бы ротан перестал уважать дверь? Сегодняшнее его неповиновение могло обещать казусы впереди… Впрочем, Шубников с Бурлакиным скоро успокоили себя, убедив в том, что виноваты они сами, перекормили Мардария. А Мардарий, видимо, перекупался в пруду. Или перегрелся на солнце. Или долго был на ветру.

Бурлакин присел к столу, достал блокнот, ручку, японское счетное устройство и принялся выяснять энергетические затраты ротана, калорийность железных и стеклянных блюд, предложенных рыбе, степень изношенности его организма, возможности его жизненных ресурсов и прочее, вывел цифру и опечалился. Не так уж и перекормлен был Мардарий. Однако задрыхнул, подлец!

— Что-то здесь не так… — задумался Бурлакин.

— Э-э-э! — поморщился Шубников. — От твоей науки идут лишь одни приблизительности. И заблуждения… А впрочем, с Мардарием мы прекращаем!

— То есть? — обеспокоился Бурлакин.

— Хватит с ним! Надоел! — сказал Шубников. — Перейдем к насекомым.

— К каким насекомым?

— А к любым! Рыбу выкинем! Я из-за нее хожу в Астраханские бани!

О вынужденных походах Шубникова в Астра ханские бани уже говорилось. Шубников и умывался теперь на кухне, там стояли и мыльница, и зубная щетка, и тюбики с пастой. Ванная походила на камеру одиночника. Единственно, что не употреблял ротан Мардарий в пищу, были краны, трубы, смеситель, стояк душа и душ подвижный. Рыба соображала, что к чему. Безмозглая, казалось бы, скотина, но очень не редко, и всякий раз к удивлению Бурлакина и Шубникова, она проявляла способность отстаивать свои житейские удобства и выгоды.

Бурлакин, продолживший было выводить цифры с коэффициентами, степенями и еще с чем надо, положил ручку на стол. Японское же устройство считало само по себе. Бурлакин знал нрав приятеля и привык к легкости, с какой Шубников менял занятия и увлечения. Мардарию мог сегодня и впрямь наступить конец.

— К каким насекомым? — повторил Бурлакин.

— А к обыкновенным! — сказал Шубников. — Хотя зачем нам насекомые! Что ты городишь! Давай возьмем птиц! Воробьев! Снегирей! Альбатросов! Займемся их развитием и воспитанием! Нет! Нет! Никаких птиц! Они еще примутся в волнении сбрасывать нам на головы гуано! Знаешь что. Давай раздуем самовар!