Малахитовый лес - Никита Олегович Горшкалев

с бенгардийцем, и не утолить любопытство.

– Генерал Цингулон рассказал мне почти о каждом вздохе этого бенгардийца… почти о каждом, – сказал Аргон. – Бенгардиец одинаково относился ко всем черновым, и ничего интересного в их разговорах для вас нет.

– Ага, – недоверчиво сморщил нос отрядовец, – но шкуру-то он спас тому кинокефалу, а не фамильяру. Все это видели.

– Как бы сильно я ни презирал этого чернового из Бенгардии, – вздохнул капитан, понимая, что с нежелательным разговором необходимо кончать, – он был воином. Воин на поле боя вынужден принимать здравые решения. И разумнее всего было спасти взрослого кинокефала. С другой стороны, он мог быть ещё умнее, и раскусил, что без разницы, кого спасать. Остаться одному в Коридоре – верная смерть. Утром я самолично видел мёртвое тело чернового Астры в сарае – он не пережил ночь. Что и следовало ожидать.

– Так что, бенгардиец был полуартифексом? – осторожно поинтересовался чей-то скрежещущий, как заевшая пластинка, голос. Аргон повернул на голос голову и отрапортовал:

– Нет, это никак невозможно. Его превосходительство предполагает, что черновой был промежуточным звеном. По крайней мере, если верить нашему осведомителю.

– Будь у меня такая сила!.. – воскликнул отрядовец, развалившись на своём рюкзаке, откинув назад голову и скрестив за ней руки.

– И что б ты с ней делал? – ехидно поинтересовался другой, сидящий напротив него отрядовец.

– Построил бы себе дворец у моря и жил бы в нём не тужил, не зная забот.

– Не-е, брат, без воображения полуартифексом тебе не стать. А с твоим воображением всё, на что ты можешь рассчитывать, – это картонная коробка!

– Почему сразу картонная коробка? Я что тебе, какой-нибудь феликефал?!

– Прекратите собачиться! – вскричал Аргон. – Если вопросов по бенгардийскому черновому больше не имеется, то разговор закончен, и моим приказом будет – никогда к нему, к этому разговору, впредь не возвращаться. Понятно выражаюсь? – с поднятой тонкой бровью он обвёл взглядом притихший отряд. – Ни сегодня, ни завтра, никогда! Поняли, значит. Ну и чудненько. Если папочка прознает, о чём мы с вами тут толкуем за костром, по головке он нас не погладит.

– Почему вы всех называете черновыми? – в едва уловимом осуждении поморщил лоб Репрев. Послышались приглушённые смешки, тонущие в гуле голосов и перешёптываний.

– Не всех, – ответил Аргон. – Только подопытных. А они… тебе уже объяснили, кто они для нас.

– А я – я тоже черновой? – спросил Репрев.

– Ты – член отряда его превосходительства генерала Цингулона. Какой же ты черновой? – изумлённо усмехнулся капитан.

– Но я тоже был в Коридоре вместе с остальными, как вы их называете, черновыми. Чем я тогда от них отличаюсь?

– Генерал Цингулон изначально возлагал на вас большие надежды. Приняв вас под своё крыло, его превосходительство оказал вам честь. Доверился вам, хотя привык доверять лишь себе одному. И вы не должны его подвести. Делайте, что вам говорят, чётко и без пререканий, и тогда вы дослужитесь до высоких чинов. Вы же этого хотели, когда впервые шли к нам в отряд?

– Да, но… – запрокинул голову Репрев, почесав за ухом, и будто подумал сначала сказать что-то другое, но передумал и сказал следующее: – Но мне отказали из-за…

– Из-за лапы, которая как бы была и которой как бы не было, – закончил за него капитан. – Да, я слышал. Я подробно ознакомился с вашим делом. Теперь вы сами можете спросить у генерала Цингулона, почему вас не взяли в отряд. Вы хоть у папочки и на хорошем счету, но своё место знать должны, поэтому спрашивайте с гипертрофированной вежливостью, как можно мягче и аккуратно.

– А ну-ка, полуартифехс, задай нам чуда! – раздался чей-то приподнятый голос позади, а его, перекрикивая, поддержали другие:

– Да, яви нам чудеса!

– Покажи нам, на что способен! Требуем чудес!

– Чуда!

– Чуда!

– Чуда!

– Чудес желаете? Будут вам чудеса, – объявил Репрев, загадочно улыбнувшись. Погрузив ладонь в пучок жёсткой травы на вздутой дряблой земле, он тяжело поднялся и встал перед отрядом, как перед зрителями.

Репрев отколол брошь, ущипнул пальцами уголки скрывающего ключицы плаща, перекинул его через голову, и плащ реюще зашуршал. На бархат подбоя высыпались сотканные из золотых нитей звёзды, они покатились, с угасающим звяком сталкиваясь друг с дружкой, топорща лучи, втягивая их и снова выпуская.

Взбив плащ, Репрев подбросил его над головой, и под удивлённые восклицания и оханье отряда ткань залатала одной широкой заплаткой небо, ушив его широкими узлами – такими же, какими были выполнены звёзды, золотыми нитями. Зазвенели колокольчики, раздалась простая, незамысловатая песня, и ноги сами пустились в пляс. Кинокефалы тащили за собой кинокефалок; кому не досталось дам, приглашал на танец своего товарища, при этом как бы нарочно хохоча во всё горло. Вокруг костра водили хороводы, пели и веселились на славу.

Длинный, как жердь, кинокефал, взяв под локоток едва достающую ему до плеч кинокефалку, кружился с ней на месте, притоптывая. Он сбросил с себя верх униформы, и шерсть на его обнажённой горячей груди примялась, как трава у них под ногами, и слиплась от стекающего с усов напитка. На вытянутой руке, подняв её в воздух, он держал градусник, и в распаренных мякишах тот болтался вверх-вниз, грозясь выскользнуть. Внутри, пенясь, бултыхалась жидкость, и пена, срываясь с горлышка росистой паутинкой, отлетала в костёр – пламя шипело, поднимаясь, как кобра, и окрашивалось в сиреневый цвет.

А когда кинокефал с кинокефалкой меняли локти, ввинчиваясь босыми пятками в сырую холодную землю, кинокефалка с хитро смеющимися глазами визжала от восторга, длинный же вторил ей грубым, дребезжащим хохотом. Они наступали друг другу на ноги, за чем следовал неловкий взаимный обмен извинениями, снова наступали и снова извинялись, но уже со взаимным чувственным попущением; ведущие хоровод и танцующие в паре толкали их в плечи, в спины, а им было всё нипочём – смотрят друг другу в глаза и многозначительно улыбаются.

Но и они разбежались: хитроглазая кинокефалка оттолкнула, бесстыдно смеясь, долговязого, надышавшись у его груди сладкого аромата пентагонирисов и горького пота, и почти сразу же, не прерывая поток танца, отдалась в руки другому, и долговязый тоже прибрал другую к рукам.

В хороводе Репреву отчего-то виделся парад планет, их безостановочная гармония движения. «Нет, я не Астра, чтобы вот так вдаваться в мечтания», – подумал он и с завистью наблюдал, как красивые кинокефалы ведут красивых кинокефалок. Ему ничего не мешало выбрать самую прекрасную из них и пуститься с ней в пляс. Но он не хотел, не хотел ничего. «Была бы рядом Агния… Я бы обнял её за талию, она уронила бы свою мордашку мне на плечо.