Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Он спросил, что бы я хотел посмотреть в театрах, предложив помощь с билетами, и вручил мне утренний номер газеты, которую привез свернутой в кармане пиджака. В ней было перечислено шестьдесят или семьдесят пьес, что поразило меня обилием по сравнению с какими-нибудь двадцатью в репертуаре нью-йоркских театров, однако, пробежав страницу глазами, я не нашел ни одного знакомого названия или имени автора. Многие заглавия звучали достаточно нелепо.

— Что вы посоветуете? — спросил я.

— Нет, нет, сами выбирайте, я не хочу влиять на ваш вкус.

— Но я не знаю ни одной из этих пьес, — возразил я. Он отказался советовать. И я выбрал спектакль, который привлек внимание своим заглавием.

— Хорошо, пусть будет «Оглянись во гневе».

Его реакция оказалась быстрой, резко отрицательной и даже сердитой.

— Нет, нет, это не стоит, выберите что-нибудь другое.

— Почему? Чем плоха эта пьеса?

— Да это просто пародия на Англию, пустая болтовня о том, как кто живет, хотя некоторые и считают ее неплохой сатирой. — Казалось, этот выбор задел его лично, нанеся удар по чувству патриотизма.

— Звучит занятно. Честно говоря, я плохо представляю себе английский театр после Шоу и Уайльда, к тому же они оба были ирландцы.

Он отступил:

— Хорошо. Я закажу вам билет на завтра.

Мэрилин решила, что она останется дома отдохнуть.

На следующий вечер, не успел я после часовой поездки на предоставленной нам киностудией машине с шофером добраться до Лондона и выйти из «ягуара», как, к своему удивлению, увидел перед собой Ларри Оливье. «Я решил посмотреть еще раз». Войдя в фойе, я впервые обратил внимание, как ненавязчиво уважительно англичане отдавали должное такой знаменитости, как Оливье, не смея обременить его ничем, кроме как долгим взглядом. В те времена толпа, по крайней мере в Америке, вела себя крайне неоднозначно, в ее восторженности чувствовалась скрытая угроза, и весьма озадачивало, как вести себя на людях. Что-то во мне сопротивлялось подобному вниманию, даже когда против воли я испытывал какое-то примитивное чувство радости, что на меня обращают внимание. Казалось, англичане относятся к Оливье с затаенной гордостью, какой-то скрытой теплотой, отнюдь не предполагающей, что он их собственность. Приятно было впервые столкнуться с таким поведением, нисколько не походившим на агрессивность толпы, на ее унижающее высокомерие дома, в Америке.

Пьеса понравилась своей грубоватостью, необработанностью, тем, что, будучи английской, она высмеивала многое из напыщенных представлений англичан о самих себе, была исполнена критического запала и написана ярко. Кеннет Хейг, Мэри Юре, Элан Бейтс, Элен Хьюз и Джон Уэлш двигались по сцене, занятые исключительно каждый самим собой, что весьма напоминало по манере американский реализм и показывало лондонскую жизнь изнутри, так что я сразу почувствовал себя здесь как дома. Пьеса чем-то напомнила раннего Клиффорда Одетса, когда он был так поэтически беспощаден к Нью-Йорку эпохи Депрессии и к неудачам жизни, которые, казалось, были препоручены ему. «Оглянись во гневе» впервые дала возможность взглянуть на аутсайдеров Англии, которые сами гладили себе рубашки и знали великих мира сего только из газет. В перерыве Оливье спросил, как пьеса, и я сказал, что она превосходна. Он еще раз спросил мое мнение в конце спектакля, и я сказал, что из нее торчит масса оборванных нитей, но что из того? В ней есть жизнь, а это само по себе достаточно редко.

К нам подскочил директор театра «Ройал Корт» Джордж Девин, неприметного вида, жизнерадостный невысокий фанатик, и попросил подняться наверх к автору, который очень хотел с нами познакомиться. Через минуту мы сидели за двумя небольшими столиками в баре, я напротив Девина; Оливье, само олицетворение официоза, напротив бунтаря Осборна, который, надо полагать, был его противником и в эстетическом и в идеологическом плане. Девин в те времена был любимцем еще не обретшего организованных форм и до конца не сложившегося движения за обновление английского театра, которое он попытался приютить под кровлей «Ройал Корт». Ему не так давно удалось осуществить постановку «Салемских ведьм», и я с удовольствием слушал его рассказ, как приняла пьесу пылкая молодежь, когда вдруг с некоторым недоумением услышал, что справа от меня Оливье вопрошает мертвенно-бледного Осборна, в те времена молодого человека с копной нечесаных волос и таким выражением лица, будто он только что проснулся: «Не могли бы вы написать что-нибудь для меня, а?» И все в самых мягких тонах и таким голосом, которым можно уговорить купить за двадцать тысяч долларов машину без колес.

Я был уверен, что Оливье для Осборна является олицетворением буржуазного декаданса английского театра, но в этот момент его глаза вспыхнули, и он действительно в скором времени написал пьесу «Увеселитель», специально для Оливье.

Как позже признавался сам Оливье, этот вечер положил конец долгому и болезненно-стерильному периоду его карьеры. Именно тогда начался его постепенный отход от банально-увеселительного театра на потребу наиболее зажиточных слоев и он оказался приобщен к основному направлению развития национального театра. Позже, возглавив вновь созданный Национальный театр, он стремился к тому, чтобы театр стал отражением не только жизни конформистского общества, но иных, далеких ему начал, в которых открывались ростки будущего, начинавшие обретать в Англии свой голос. Оливье пережил много перевоплощений, но, наверное, это было наиболее значительным: он угасал как артист, а тут вдруг встряхнулся и волшебным образом вступил в полосу возмужания.

Фильм «Принц и хористка» все-таки оказался связан с тем, прошлым Оливье. Мэрилин вскоре пришла к выводу, что он согласился сниматься только потому, что ему нужны были деньги, которые гарантировали ее участие. Я был склонен полагать, что это верно лишь отчасти, ибо он не мог не видеть, сколь драматически не схожи они в социальном и культурном плане, поэтому, если в его намерениях и присутствовала доля цинизма, это не могло полностью отрицать того, что как художник он понимал всю ответственность решения сниматься вместе с ней. В театре всегда есть что-то от дикого животного, но, как это нередко бывало у Мэрилин, она идеализировала Оливье, который как крупный и серьезный артист должен был стоять выше сотен проблем такого рода, столь характерных для голливудских торговцев плотью, от которых ей, казалось, удалось наконец ускользнуть, подписав контракт с ним, первый из проектов ее собственной киностудии. Она знала всю гнусность Голливуда, поэтому академический театр в ее глазах казался недосягаемо возвышенным. Мне вскоре пришлось защищать Оливье, чтобы предотвратить сползание к полному отрыву от реальности, ибо в противном случае я бы только помог ей утвердиться в наивных иллюзиях. В результате она поставила под сомнение мою абсолютную приверженность ей в этой все нараставшей борьбе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});