Дорога неровная - Евгения Изюмова

Шура послала братьям и сестре письма о случившемся. Лида никак не отреагировала на ее сообщение, а братья приехали сразу же с женами, и это немного поддержало Павлу Федоровну, дало передышку Шуре, потому что была она измучена морально и физически.

Морально - что казалось: именно из-за ее неосторожной мысли уйти от матери, пришла беда в их дом. Физически потому, что директор типографии Алина Степановна категорически отказала ей в отпуске, несмотря на справку о необходимости ухода за больной матерью, и Шуре пришлось метаться между домом и работой, как загнанному в круг зверю. Она старалась выполнять все указания врача, научилась ставить уколы. Месяца через три Павла Федоровна стала жаловаться на боль в парализованной части тела, громко стонала, отчего Шура страдала душевно еще сильней. Невропатолог после первого посещения навещал больную еще несколько раз, и когда Шура сообщила ему о болях матери, ответил, что эти боли - одно из двух: или, вопреки всему, паралич отступает, или это временное улучшение перед… Врач не договорил, но Шура и так поняла, что значит это «перед».

Братья уехали, вновь тяжесть беды легла на плечи Шуры. Хорошо, что Виталий во всем помогал, не брезговал обихаживать тещу, хотя та категорически этого не желала, но Виталий разговаривал с ней так ласково, делал все быстро и аккуратно, потому Павла Федоровна смирилась и уже не краснела, когда зять подхватывал ее, ставшую почти невесомой, уносил в ванну, чтобы искупать. Она уже не могла принимать пищу, речь стала совсем непонятной, только Шура и понимала ее, вероятно, обострившимся душевным чутьем, а не слухом.

Директор типографии по-прежнему не давала отпуск - ни очередной, ни за свой счет, мотивируя отказ отсутствием замены. Последний год, когда Шура вышла из декретного отпуска, они постоянно ссорились. Сначала, когда Шура стала мастером, Алина Степановна относилась к ней хорошо, быстро поняла, что мастеру можно доверять, и частенько уезжала в командировки или уходила из типографии задолго до конца рабочего дня. И вдруг Алина Степановна начала придираться к Шуре по мелочам, однако по-прежнему поручала и серьезные дела, и если случался хоть маленький срыв, то долго и нудно выговаривала, указывая на недостатки, зато всегда умалчивала об успехе, который был как раз чаще, чем срывы. Шура долго не понимала, в чем дело, пока не объяснила бухгалтер: Алину Степановну настраивают против Шуры в редакции, потому что родственница одной из сотрудниц устроилась в типографию и метила на место мастера. А другая сотрудница редакции была родом из одной деревни с Кимом Фирсовым, отцом Шуры. Повзрослев, Шура стала столь похожа на него, что тайное стало явью. К тому же, вероятно (так предполагала Павла Федоровна), ей Ким нравился, может, она даже хотела выйти за него замуж, а тихоня Дружникова взяла да переманила парня к себе. Но главное - почему-то выразил свое неудовольствие и Потоков, первый секретарь горкома, когда узнал, что Шура работает в типографии.

- Знаешь, - рассказывала Шуре бухгалтер Мария Ивановна, - он так и сказал Алине Степановне: «Зачем ты приняла к себе дочь этой пьянчужки Дружниковой? Никого другого не нашла?» Слушай, а почему он так относится к твоей матери? Разве твоя мать пила?

Шура пожала плечами. Она давно забыла о давней непонятной ей неприязни Потокова к матери, о прочерке в своей метрике. А тут вспомнила и поняла, что все-таки аукнулись ее тайное рождение и бабушкины походы по партийным инстанциям, когда мать уехала из Тавды со Смирновым, и отцовские пьянки, из-за которых и Павлу Федоровну, как выяснилось теперь, считали пьяницей. Через столько лет аукнулось, когда уж и своя жизнь наладилась! А может, это началось задолго до ее возвращения в Тавду, может, именно поэтому, раз был враг, ее и не взяли на работу в редакцию после окончания десятого класса? Шуре после такого открытия ничего не оставалось, как только грустно усмехнуться: «Страсти такие, словно, и не семидесятые годы, а дореволюционное время - враги, месть… Бред какой-то!»

Директору типографии тоже было несладко. С одной стороны понимала, что Шура нужна типографии - хоть и упряма да своевольна, нельстива, однако дело свое знает, с людьми ладит. С другой стороны - Потоков стал особенно пристально наблюдать за работой типографии, чуть что - тут же выговаривал Алине Степановне, вот она и решилась пожаловаться на Дружникову в управлении. Помазкина не оказалось на месте, и она сказала Романенко:

- Анатолий Иванович, сил уже нет эту Дружникову терпеть!

- А что такое?

- Ох, Анатолий Иванович, ничего не знает, ничего не понимает, я уж не рада, что мы ее взяли. Что ни поручишь - все делает не так.

Романенко усмехнулся: своевольничать Шура любила, но чаще всего ее своеволие оказывалось на пользу дела. И была удивительно сдержанной в чувствах - об этом Романенко искренне жалел.

Но удивляло его и другое: девчонке только-только за двадцать перевалило, а она четко знает, что делу - время, потехе час, и никогда на работе не отвлекалась на личные дела. Другие женщины в отделе, пока не обсудят все домашние проблемы да новые журналы мод не просмотрят, к работе не приступят, хотя и делают вид, что усердно трудятся. А эта - как открытая книга, все в ее глазах можно прочесть - и радость, и недовольство указанием, и особенно упрямство: посмотрит исподлобья, нахмурится - так и знай, хоть и подчинится приказу, а выполнит его сообразно своим мыслям. В чем угодно можно было Дружникову обвинить, но не в отсутствии знаний: диплом она защитила на отлично, и не раз Романенко пытался ее подловить на незнании полиграфии, но Шура четко на все отвечала. И жаль, что настояла на своем переводе в Тавду, в управлении для нее было больше перспектив, рано или поздно, могла возглавить один из отделов.

- А что Дружникова делает не так? - поинтересовался Романенко.

- Ну, сделаешь ей замечание, а она сузит глаза и так посмотрит, словно кинжалом проткнет, и больше никакой реакции, хоть бы заругалась или заплакала - молчит.

- Хм… - Романенко развеселился. - Так ведь это хорошо, что мастер у вас не скандальный человек.

- Да не могу я с ней работать! - вскричала Алина Степановна. Не расскажешь же ему, что сама лично ничего против Дружниковой не имеет, в самом деле, это даже хорошо, что Шура такая сдержанная: молчит, зато Алина Степановна в ругани сердце отводит. - Я ее уволю за несоответствие занимаемой должности!

Романенко нахмурился:

- Алина Степановна, хочу вас предупредить, что если вы уволите Дружникову, у вас будут неприятности. Я предупреждаю вас, кстати, и от имени Помазкина.

Алина Степановна обомлела: у девчонки, оказывается, в управлении сильные покровители! Придется что-то придумать, как угодить и Потокову, и руководство управления не разозлить, и выход в одном - сделать так, чтобы Дружникова сама ушла из типографии. И Алина Степановна с удвоенной энергией начала досаждать Шуре, и отпуск ей именно потому не дала, хоть и жалела ее: мечется Дружникова между домом и работой, похудела, глаза запали, а все равно в них светится упрямство.

А Шуре, между тем, неугомонная судьба преподнесла новый сюрприз: молодая женщина почувствовала себя беременной. С одной стороны - радость: Шуре хотелось иметь еще и дочь, вдруг так и будет, но с другой - начался сильнейший токсикоз, и трудно предсказать, здоровый ли родится ребенок, потому Изгомовы решили ограничиться пока одним ребенком.

И последняя капля: письмо от племянницы Надежды, дочери Лиды: «Милая бабуля, тебе надо больше гулять на свежем воздухе…»

- Что они там - с ума сошли?! Не понимают, что такое паралич? - разозлилась Шура и, не зная, что ее первое письмо затерялось где-то в пути, накатала сестре гневное письмо, вылив в нем всю горечь, что копилась в ней последние полгода, всю неприязнь к родне, которая по-прежнему относилась к ней и матери более, чем прохладно. Это письмо Лида получила накануне телеграммы о смерти матери. Недоумевающая, горюющая Лида бросилась на Урал. Но не могла она летать в самолетах, потому четверо суток кружным путем через Пермь добиралась из Новороссийска в Свердловск, а потом в Тавду…

Шура вернулась домой из больницы бледная, ослабевшая. Спустя несколько лет Шура подумала, что если бы родился второй ребенок, может быть, в ее семье пошло бы все не так. Но случилось то, что случилось, потому что Шура не могла больше жить в безумном круговороте: дом-работа, а сильнейший токсикоз изматывал ее до обмороков.

Сразу же прошла к матери. Павла Федоровна лежала на чистой простыне, черные, едва тронутые сединой, волосы разметались на белой подушке. Увидев Шуру, она слабо улыбнулось, мол, как ты, доченька: она знала, что Шура решила сделать аборт.

- Все хорошо, мама, - успокоила ее Шура.

- …дная… ма…

- Что ты, мама, все хорошо. Как ты себя чувствуешь?

Павла Федоровна благодарно мигнула, из левого глаза потекла слеза. Шура осторожно вытерла ее, сдерживая свои, закипавшие на глазах слезы.