Азиатская Европа (сборник) - Мурад Аджи

С побед начинали Исавры. С громких побед. И помогала им армия булгарских тюрков, пришедшая на помощь с берегов Дуная, то было первое общение императора Льва с далекими соплеменниками. Булгары положили под стенами Константинополя тридцать две тысячи мусульман… Они решили судьбу Византии и тюрков в ней…

Название родного города императора, напрямую связанное с германцами, и его первоначальное имя Конон говорили сами за себя, а прозвище сына императора лишь дополняла сказанное: Исавров звали «каваллинами» — «кобылятниками», «лошадниками», они из поколения в поколение разводили коней. За любовь к верховой езде им дали это прозвище. Бесстрашие и необузданная страстность с головой выдавали в Исаврах тюрков.

Очень талантливо вел Лев Исавр государственные дела, нововведения задумывал с хладнокровием, а вводил с твердостью. Он вернул мир в первые дни своего правления, когда на коне отбивал атаки противника перед стенами столицы, тогда у армии появилась уверенность, и она начала действовать. Потом наладил торговлю, словом, начал «золотое время», как сказали историки. Византия при нем впервые спокойно вздохнула.

Одним из начинаний императора были Судебники, где утверждались суды и законы, похожие на те, что практиковались в Дешт-и-Кипчаке. «Мы поставили впереди земную справедливость — посредницу с небесным, она острее всякого меча в борьбе с врагами…» С этих слов теперь начинался суд в Византии, с них он всегда начинался у тюрков, издревле веривших в справедливость только Небесного суда. Государственное переустройство было необходимо, страна погрязла в интригах, разложилась нравственно. Оно, это переустройство, показательно еще и тем, что в Западной Европе тюркские Судебники уже имели громкий успех — целые страны и княжества жили по ним.

Европейцы, приняв алтайские порядки, постигали новые, незнакомые им грани нравственности, морали, поведения, они уходили от традиций языческого Рима, которые не исчезали в Константинополе до прихода нового императора. Речь шла о социальном переустройстве Византии, о возвышении роли закона и суда. Не будет преувеличением, что Лев Исавр совершал революцию, он раздвигал горизонты империи, чтобы страна увидела будущее.

Византийскую династию теперь отличал неприкрытый интерес к тюркскому миру, к каганатам Дешт-и-Кипчака — Хазарии и Великой Булгарии. Это было принципиальным в ее политике. Новый император, свободный от комплекса неполноценности, перенес центр тяжести своей дипломатии с проигранного Ближнего Востока на северо-восток Европы, к тюркам, что было неожиданным. Ему, свободно говорившему на «греко-варварском» языке, давались великие дела: византийцев принимали там за родных, с ними дружили, с ними роднились.

Наметился политический союз, перспективы которого до конца не представлял никто. Даже сам император.

Ради того союза по тюркской традиции Лев Исавр женил своего сына на дочери хазарского кагана, ее звали Чичак (Цветок), она, приняв греческое крещение, взяла имя Ирина и с ним вошла в мировую историю. То была женщина с характером и обостренным чувством правды, о ее достоинствах с завистью говорили в салонах знати. Ее любили и ненавидели, она сама давала повод для ненависти.

То была коварная женщина, с нею к тюркам Дешт-и-Кипчака пришло греческое христианство, поначалу ручеек, который омыл ступни знати. Но быстро поползли слухи о принятии каганом иудейской веры. Тюрки Великой Степи не отличались глубокими познаниями, для них европейская религия была продолжением их веры в Тенгри: слова «христианин» и «иудей» считались синонимами. Тем не менее измену вере, которую допустила дочь хазарского кагана, заметили все… И простили ее.

Веротерпимостью жил тюркский мир, жил, не понимая, что в руках колонизаторов религия — это оружие. Очень сильное оружие, которое разит не сразу. Медленно истощает душу народа, делает ее бессильной и зависимой.

«Камнепад в горах начинается с первого камня», — утверждает пословица, а камень, который бросила Ирина, первым не был. В Восточной Европе с 449 года существовала христианская епархия, названная Скифской, правда, она не имела ни веса, ни влияния, ее создали греки, создали как бы на случай, для своих поселений. Теперь тот случай настал, стрелки политических часов пришли в движение: интерес Византии к Дешт-и-Кипчаку стал стремительно нарастать. Если прежде он был военного свойства (обойтись без наемников греки не могли), то при Исаврах Хазария и Великая Булгария стали для византийцев торговыми партнерами и, более того, опорой в борьбе с католиками и мусульманами. Это было принципиальным в отношениях двух стран.

Речь шла о смене политических ориентиров на европейском Востоке и… о начале экспансии Греческой церкви в мир тюрков.

Византийцы были готовы на любые уступки, желая осуществить свои планы. Они, хозяева Европы, не могли поступить иначе, у них на вооружении была религия, которая дала им модель поведения, отлаженную еще при Константине. Христианизация позволяла без войны проникнуть в Дешт-и-Кипчак, разложить его изнутри… Прежде чем направить сюда проповедников, греки включили те земли в состав Антиохийской епархии Греческой церкви.

Тщетно. Проповеди не увлекли степняков, христиане терпели неудачу за неудачей.

В руках византийцев было много денег и мало незапятнанной мудрости, они не купили себе сторонников «греческой веры» ни словом, ни золотом: не склонили тюрков Дона, Итиля, Кавказа к христианству, назвали их «ханифами». Повторяем, слово значило не безбожник, скорее, упрямец, который никогда в жизни не помышлял о смене веры. Словом, «варвар», свято верящий в Бога Небесного. Он еще не арианин, не европеец, он жил по традиции Алтая. Вечное Синее Небо куполом накрывало его мир, где правил Тенгри.

Есть мнение, что созвучие слов «ханиф» и «халиф» не случайно. Возможно, так и было. По крайней мере, халиф в ряде арабских стран означал титул правителя, который имел высшую светскую и духовную власть. В Османской империи этот титул оставался только за духовным лицом (в Турции он сохранялся до 1924 года, до ревизии там ислама). Показательно здесь и другое. Первыми халифами, распространителями ислама и создателями Халифата, были потомки Аршакидов, что отразилось в противостоянии династий Омейядов и Аббасидов в Арабском Халифате. Та борьба имела историю, связанную с доисламским Средним Востоком, тогда слово «ханиф» (то есть единобожник) было у всех на слуху.

В Халифате при Омейядах отношение к ханифам было благоговейным — люди, принесшие Среднему Востоку веру во Всевышнего, что отмечено в Коране (перевод Крачковского) [3 60, 89 и другие]. Однако при Аббасидах все меняется. В арабских странах слово обретает оттенок насмешливости, становится прозвищем, что-то вроде безбожника, еретика, неполноценного. Надо полагать, это было связано с той борьбой, внешней и внутренней, которая начинала раздирать исламский мир: сюда тайно проникли манихеи и иудеи, которые первыми начали «реформировать» ислам, переписывать Коран, менять его философию… То была целая эпоха вражды. Ее итог — и раскол Халифата, и унижение ханифов. Врагов ислама не остановило, что к ханифам причислял себя пророк Мухаммед, что в своих проповедях он лишь развивал их учение.

Например, в Коране, изданном в Казани в XIX веке, на странице 47 в примечании к 89-му аяту 3-й суры написано: «Ханиф теперь то же, что муслим», то есть мусульманин. Это было ответом тюркского мира на новое арабское толкование слова «ханиф».

Надо отметить, политика Византии в Северо-Восточной Европе строилась на личной дружбе, согласии, на династических браках, гостеприимстве, словом, человечности, а не на монахах и монастырях с их тотальным шпионством, как это делал Рим. Информация к византийскому императору шла из дворцов каганов… Любопытно, Исавры, как правило, женились на «варварках», а внук Льва III носил имя Хазар.

Лев Исавр и его сын Константин V внесли много «кипчакского» в культуру Византии и сами же истово боролись с тюркским миром. Это он, Лев Исавр, велел уродовать иконы с изображением Тенгри в ответ на упрек в их «варварском» происхождении и за то, что точно такие же иконы были в обряде мусульман. По той же «варварско-мусульманской» причине он нанес удар по монастырям Византии. И вместе с тем император стремился взять самое лучшее, что было в исламе, в тюркском мире, за что современники обвиняли его в «сочувствии к мусульманам» и тюркам.

Возможно, то тоже была политика, не понятая современниками…

Ни в чем не уступил отцу и сын. Он, желая вытравить в столице дворцовые интриги греков, не оставлял никому и малейшего шанса. Требовал одного — соблюдения закона. Тогда лишенная власти греческая элита в злобе стала изображать тюрка-императора барсом, родившимся от семени крылатого змея, сочиняла о нем небылицы одну страшнее другой. Император же отвечал чисто по-тюркски: вводил еще более пышные торжества, чтобы еще сильнее раздразнить греков. На зло он отвечал злом.