Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

восемь часов утра на походе стало известно, что никаких новых войск в Перми нет и что оборона города поручена все той же 29-й, самой слабой и самой измотанной дивизии.

Ни плана обороны, ни разведанных, ни подготовленных позиций не было.

За боевыми инструкциями командиры поскакали в штаб 3-й армии, но штаба в городе уже не оказалось. Еще задолго до предполагаемого боя командарм вместе со всеми своими штабными командирами уехал в Глазов. В самую трудную минуту перед началом боя связь дивизии со штабом армии утерялась.

Никто из старших командиров не знал, что делается на флангах, не знал, что думает предпринять командарм и окажут ли поддержку соседние войска, никто не знал даже, есть ли эти соседние войска.

Единственная надежда была на помощь артиллерии. Она действительно прибыла в Пермь — целая бригада в двадцать девять орудий. Но к началу боя батареи не были поставлены на огневые позиции. Командир бригады, бывший царский офицер Валюженич, которому была поручена артиллерийская оборона Перми, сосредоточил всю свою артиллерию на юго-восточной окраине города, и она стояла не в боевых порядках, а как тяжелый и громоздкий обоз. Сам Валюженич производил рекогносцировку позиций, но подозрительно медлил. Даже утром 24 декабря, когда противник был уже на подходе к городу, Валюженич все еще не отдал приказ занять позиции. Командиры батарей бросились искать Валюженича и нигде не нашли — он перебежал к белым.

Связь между защищающими Пермь полками, батальонами и ротами утерялась с самого утра, и управление войсками организовать не удалось. Каждый был предоставлен самому себе и не знал, что делает другой.

В городе творились неразбериха и суета. Куда-то ехали и возвращались назад какие-то обозы, маршировали подразделения воинских частей, потерявшие свои полки и бригады, скакали верховые, отыскивая давно уже ушедшие из города штабы, к вокзалу тянулись застигнутые врасплох и не успевшие эвакуироваться горожане.

Станционные железнодорожные пути были битком забиты товарными составами, поездами, эшелонами. Уже много дней стояли здесь, не двигаясь с места, длинные вереницы вагонов с погруженными в них станками Мотовилихинского завода, с больными и ранеными воинами, с мануфактурой и продовольствием, с нефтью и керосином, с кожей и каустической содой.

Дымили и гудели враз десятки стоящих под парами паровозов, на перронах и в комнате коменданта бранились и спорили о первоочередности отправки грузов представители разных ведомств, и на запад без всякого плана и порядка уходили составы с грузом всякой рухляди, а ценные грузы продолжали стоять в тупиках, ожидая своей очереди, которая так и не наступила.

29-я дивизия и сводный отряд еще не успели занять оборону и подготовиться к встрече с противником, как в самом городе неожиданно поднялась ружейная стрельба. Она вспыхнула одновременно в разных районах, и казалось, вся Пермь охвачена огнем неизвестно откуда прорвавшихся в город белых войск. Это, пользуясь отсутствием патрулей и бездеятельностью охранного батальона, в самом городе выступили банды белых мятежников. Они обезоружили и перебили красноармейцев караульной роты, которая, не имея никакого приказа, даже не вышла на улицу и была захвачена в собственных казармах, овладели центральными улицами и повели наступление на вокзал.

В это же время Барабинский полк белых ударил по Мотовилихе и, прорвавшись в поселок, двинулся на соединение с городскими мятежниками.

Почти одновременно с Барабинским полком, ворвавшимся в Мотовилиху, на восточную окраину Перми просочились лыжники белого отряда полковника Зинкевича. Они захватили так и не вставшую на позиции артиллерию и, повернув пушки, открыли огонь по батальонам 29-й дивизии.

Началось поспешное неорганизованное отступление, и город был сдан белым. Все приготовленное к эвакуации имущество, санитарные поезда с тяжело ранеными воинами, паровозы, подвижной состав — все попало в руки колчаковцам. Не успели даже взорвать единственный на Каме пермский железнодорожный мост.

В момент катастрофы командующий 3-й армией был в Глазове. Он не имел связи со своими войсками и ничего не знал о ходе сражения. Не знал о ходе сражения и командующий фронтом. Когда Пермь была уже сдана, он писал командарму 3, чтобы тот задержал противника у несуществующей «занимаемой линии перед Пермью…»

Сидящие у костра красноармейцы, конечно, не знали всех взаимосвязей и всех ошибок штабов, приведших армию к поражению, но, как барометр, не зная причин, регистрирует малейшие перемены в атмосферном давлении, так и они — непосредственные участники боев и сражений — во сто крат острее, чем какой-нибудь оперативный штабной работник, чувствовали ошибки командования, неполадки в работе штабов и чью-то злую руку, приведшую к той неразберихе, которая творилась в те дни на фронте.

Стертые в кровь ноги, голод, грязь, вши, усталость от походов, отсутствие сна, изнурительные и тяжелейшие бои один против десяти были ощутимыми показателями неблагополучия на фронте и непосредственно касались их — рядовых бойцов рот и батарей.

И сейчас у костра они сидели, сурово глядя в темный лес, и, может быть, в сотый раз пытались понять причины неудач и разобраться в них.

Все молчали. Наконец, Артамоныч высушил портянки и, принимаясь обуваться, сказал:

— Так вот они и жили — портянки сушили и снова мочили…

Он размял руками заскорузлую холстину, обернул ею ногу и надел оттаявший влажный сапог. Потом долго глядел на синеватый огонь над углями и как бы в задумчивости проговорил:

— Письмо Владимиру Ильичу товарищу Ленину писать нужно. Без письма не обойдешься…

И хотя до этого о письме не было никаких разговоров, однако никто из бойцов не удивился словам Артамоныча и никто не спросил, о каком письме он говорит.

— Написать письмо и все обсказать в нем, как есть… — почувствовав, что его поняли, продолжал Артамоныч. — Так вот, мол, и так, товарищ Владимир Ильич… Узнает он о нашей нужде, о наших обстоятельствах и помощь пришлет. Лишь бы узнал…

— Как, поди, не знает, — проговорил кто-то из красноармейцев. — Знать то, может быть, и знает, а помочь силы нет…

— Так не говори, очень просто, что и не знает, — сказал Артамоныч. — Мы тут в самом пекле живем,