Голос ночной птицы - Роберт Маккаммон

— Мне сказал? — Бидвелл надул губы и фыркнул. — Я не буду произносить столь личные слова только потому, что мне кто-то приказывает!

— Мистер Бидвелл! — Мэтью стиснул зубы. Этот человек невыносим даже в качестве союзника! — Это необходимо.

— Я согласился на эту встречу, но не соглашался читать столь серьезную молитву к Господу моему по чьему-то требованию, будто это строчки из балаганной пьесы! Нет, я не буду ее произносить! И меня за это нельзя объявлять колдуном!

— Да, похоже, что у вас и Рэйчел Ховарт одинаковое упрямство — вы не находите, сэр?

Мэтью приподнял брови, но Бидвелл больше не стал отвечать.

— Хорошо, мы к вам вернемся.

— Возвращайтесь хоть сто раз, будет то же самое!

— Шилдс? — обернулся Мэтью к человеку в очках. — Вы не согласитесь помочь мне в этом деле и прочесть молитву Господню?

— Что ж… хорошо. Я не понимаю смысла, но… ладно.

Шилдс обтер рот тыльной стороной ладони. Пока Уинстон читал молитву, он допил бокал и теперь смотрел в пустой сосуд.

— У меня вино кончилось. Можно мне еще бокал?

— Как только будет произнесена молитва. Не начнете ли?

— Ладно. Хорошо. — Доктор заморгал, и глаза его стали чуть остекленевшими в красноватом свете свечей. — Ладно, — повторил он и начал: — Отче наш… иже еси на Небеси… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет… воля Твоя… яко на Небеси… тако и на земли… — Он остановился, вытащил из кармана песочного цвета пиджака платок и промокнул испарину на лице. — Извините, здесь жарко… вина… мне нужно выпить холодного…

— Доктор Шилдс? — тихо окликнул его Мэтью. — Продолжайте, пожалуйста.

— Я уже достаточно сказал! Что это за глупости?

— Почему вы не можете дочитать молитву, доктор?

— Я могу! Видит Бог, могу! — Шилдс вызывающе задрал подбородок, но Мэтью видел ужас в его глазах. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам… остави нам долги наши… яко же и мы оставляем… оставляем…

Он прижал руки к губам, и видно было, что он на грани срыва, вот-вот зарыдает. Шилдс издал приглушенный звук, который можно было бы назвать стоном.

— В чем дело, Бен? — с тревогой спросил Бидвелл. — Скажите нам, ради Бога!

Шилдс опустил голову, снял очки и вытер платком мокрый лоб.

— Да, — ответил он дрожащим голосом. — Да. Я скажу… я должен сказать… во имя Божие.

— Принести вам воды? — предложил Уинстон, вставая.

— Нет. — Шилдс махнул ему рукой, чтобы тот снова сел. — Я… я должен это рассказать, пока в силах.

— Рассказать — что, Бен? — Бидвелл глянул на Мэтью, который имел представление о том, что сейчас откроется. — Бен? — окликнул Бидвелл Шилдса. — Что рассказать?

— Что… что это я… убил Николаса Пейна.

Упала тишина. У Бидвелла челюсть стала тяжелее наковальни.

— Я его убил, — продолжал доктор, не поднимая головы. Он промокал лоб, щеки, глаза мелкими птичьими движениями. — Казнил его… — Он медленно помотал головой из стороны в сторону. — Нет. Это жалкое оправдание. Я его убил и должен за это ответить перед законом… потому что не могу больше отвечать перед собой или перед Богом. А Он спрашивает меня. Каждый день, каждую ночь Он спрашивает. Он шепчет мне: «Бен, теперь… когда это сделано… когда это наконец сделано… и ты собственными руками совершил самый отвратительный для тебя в этом мире акт… акт, превращающий человека в зверя… как ты будешь дальше жить целителем?»

— Вы… вы сошли с ума? — Бидвелл решил, что у друга случился приступ безумия прямо у него на глазах. — Что вы такое говорите?

Шилдс поднял лицо. Глаза его распухли и покраснели, губы обвисли. Слюна собралась в углах рта.

— Николас Пейн и был тем разбойником, который убил моего старшего сына. Застрелил… при ограблении на Филадельфийской Почтовой Дороге, возле самого Бостона, восемь лет назад. Мальчик еще достаточно прожил, чтобы описать этого человека… и сообщить, что сам успел вытащить пистолет и прострелить разбойнику икру. — Шилдс горестно и едва заметно улыбнулся. — Это я ему говорил никогда не ездить по той дороге без заряженного пистолета под рукой. Этот пистолет… это был мой подарок ему на день рождения. Мой мальчик получил рану в живот, и ничего нельзя было сделать. Но я… наверное, я сошел с ума. И очень надолго.

Он взял пустой бокал и стал из него пить, не сразу осознав бесполезность этого занятия.

Потом Шилдс сделал долгий, прерывистый вдох и выпустил воздух. Все глаза смотрели на доктора.

— Роберт… вы же знаете, каковы констебли в этих колониях. Медлительные, неумелые, глупые. Я знал, что этот человек может скрыться, и я никогда не получу удовлетворения… сделать его отцу то, что он сделал мне. И я начал действовать. Сперва… найти врача, который мог его лечить. Пришлось искать по всем забегаловкам и бардакам Бостона… но я нашел его. Так называемого врача, пьяного слизняка, который лечил шлюх. Он знал этого человека, знал, где он живет. Он недавно похоронил… жену и маленькую дочь этого человека; первая умерла от судорог, а вторая угасла вскоре после первой.

Шилдс снова обтер лицо платком, рука его дрожала.

— Мне не было жаль Николаса Пейна. Совсем. Я просто… хотел уничтожить его, как он уничтожил какую-то часть моей души. И я пошел по его следам. От дома к дому. От деревни и поселка в город и обратно. Все время рядом, но отставая. Пока я не узнал, что он меняет лошадей в Чарльз-Тауне, и хозяин конюшни сообщил мне, куда он едет. И на это ушло восемь лет. — Он посмотрел в глаза Бидвеллу. — А знаете, что я понял в первый же час, как его убил?

Бидвелл не ответил. Он не мог говорить.

— Я понял… что убил и себя самого, восемь лет назад. Я бросил практику, отвернулся от жены и второго сына… которым был нужен еще больше, чем раньше. Я их оставил, чтобы убить человека, уже во многих смыслах мертвого. И теперь, когда это завершилось… я не ощущал гордости. Никакой гордости за это. И ни за что другое. Но он был мертв. Он истек кровью, как истекало кровью мое сердце. А самое страшное… самое страшное, Роберт… это когда я теперь думаю… что Николас не был тем же человеком, который спустил курок. Я хотел, чтобы он был хладнокровным убийцей… но он совсем им не был. А я… я был тем самым человеком, которым был всегда. Только намного, намного хуже.

Доктор закрыл глаза, голова его запрокинулась.

— Я готов уплатить свой долг, — сказал он тихо. — Какова бы ни была расплата. Я кончился, Роберт. Совсем кончился.

— Я не согласен, сэр, — возразил Мэтью. — Ваш долг ясен: облегчить магистрату Вудворду его последние часы. — Эти слова вызвали боль, как вонзенный в горло кинжал, но они были правдивы. Здоровье магистрата резко ухудшилось в то утро, когда сбежал Мэтью, и было безжалостно ясно, что конец уже близок. — Не сомневаюсь, что все мы ценим вашу искренность и ваши чувства, но ваш долг врача выше долга перед законом, в чем бы мистер Бидвелл — как мэр этого города — ни счел этот долг выражающимся.

— Что? — Бидвелл, побледневший во время исповеди, теперь был ошеломлен. — Вы оставляете это решать мне?

— Я не судья, сэр. Я — как вы мне часто и с хорошей дозой перца напоминали — всего лишь клерк.

— Ну, — выдохнул Бидвелл, — будь я проклят!

— Проклятие и спасение — это братья, разделенные только направлением движения, — сказал Мэтью. — Когда наступит время, я уверен, вы выберете правильную дорогу. А сейчас — можно ли продолжать?

Он перенес внимание на учителя.

— Мистер Джонстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Джонстон посмотрел на него пристально:

— Дозволено ли спросить, Мэтью, какова цель всего этого? Вы предполагаете, что один из нас — колдун, и неспособность прочитать молитву изобличит его в этом качестве?

— Вы на верном пути, сэр.

— Но это же абсолютно смехотворно! Если следовать вашей ущербной логике, Роберт уже себя изобличил!

— Я сказал, что еще вернусь к мистеру Бидвеллу и предоставлю ему возможность искупления. Сейчас я прошу прочитать молитву именно вас.

Джонстон сухо, коротко засмеялся:

— Мэтью, вы же не такой дурак! Что за игру вы затеяли?

— Заверяю вас, сэр, что это не игра. Вы отказываетесь читать молитву?

— А тогда я буду изобличен как колдун? И у вас будут два колдуна в одной комнате? — Он покачал головой, сожалея о помрачении ума у Мэтью. — Что ж, я облегчу вашу тяжелую тревогу. — Он посмотрел Мэтью прямо в глаза: — Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

— Одну минутку! — Мэтью поднял палец, постучал себя по нижней губе. — В вашем случае, мистер Джонстон — поскольку вы человек образованный и выпускник Оксфорда, я имею в виду, — молитва Господня должна быть произнесена на латыни. Не начнете ли вы сначала, если не трудно?