Голос ночной птицы - Роберт Маккаммон

— И он отвечает?

— Ну… нет. Но все-таки отвечает. Он слушает, что я говорю, а потом отвечает всегда одинаково: сын, решай сам. — Навпавпэ поднял глиняный горшок. — Вот дары, которые дает дух воды.

Он с мечущимся огоньком пошел в глубь хижины, Мэтью — за ним.

И все равно ничего здесь не было. Кроме одного предмета. На полу стояла миска побольше, полная илистой воды. Вождь сунул в нее ту же руку, что держала жемчужину, и она вышла обратно, капая илом.

— Так мы чтим духа воды.

Навпавпэ подошел к стене, не сосновой, как другие, а покрытой толстой коркой ила из озера.

Вождь прижал пригоршню ила с жемчужиной к стене и разгладил.

— Сейчас я должен буду говорить с духом, — сказал он. И потом тихим распевом произнес: — Па не са нехра каи ке пану. Кена пе пе кайру.

Распевая, он водил язычком пламени вдоль стены.

Сперва блеснуло красное. Потом синее.

Потом красное… золотое… еще золотое… дюжина золотых… серебро… пурпур и…

…безмолвный взрыв красок, когда свет двигался вдоль стены: изумрудная зелень, рубиновая алость, сапфировая синева… и золото, золото, тысячу раз золото…

— Ох! — выдохнул Мэтью, и волосы дыбом встали у него на загривке.

В этой стене был клад.

Клад пиратов. Сотни драгоценностей — небесно-голубые, темно-зеленые, бледно-янтарные, ослепительно белые — и монеты, золото и серебро в таких количествах, что король Франз-Европэ задрожал бы и пустил бы слюни. И самое потрясающее — что это Мэтью видел только самый верхний слой. Высохший ил имел не менее четырех дюймов толщины, шесть футов высоты и четырех футов ширины.

Здесь. Здесь, в этой глиняной стене, в этой хижине, в этой деревне, в лесной глуши. Мэтью не поручился бы, но ему показалось, что он слышит, как хохочут в унисон Бог и Дьявол.

Теперь он знал. Спрятанное в источнике Фаунт-Рояла унесло течением подземной реки. Конечно, на это потребовалось время. Время нужно на все. Вход в подземную реку, где-то в глубине бидвелловского источника, мог быть не шире тарелки Лукреции Воган. Если бы пират промерил озеро перед тем, как опустить туда мешки с драгоценностями и монетами, он бы обнаружил дно на глубине сорока футов, но не нашел бы стока, через который все унесло в подземную реку. Может быть, течение бывает сильнее в каком-то сезоне или на него действует луна, как на океанские приливы. В любом случае тот пират — человек, у которого хватало ума грабить спрятанное, но не прятать награбленное в крепкую упаковку, — выбрал хранилище с дырой в виде трубы в дне.

Зачарованный Мэтью подошел к стене.

— Се на кайра па па кайру, — распевал Навпавпэ, медленно водя пламенем вдоль стены, и все время вспыхивали разноцветные огоньки отраженного света.

Потом Мэтью заметил, что в высохшем иле блестят еще и черепки посуды, золотые цепочки, серебряные ложки и так далее. Вон выступила инкрустированная золотом рукоять кинжала, а там — треснувший циферблат карманных часов.

Понятно было, почему тарелка Лукреции Воган попала к доктору — как некое колдовское приспособление, посланное духом воды. В конце концов, она была украшена узором, в котором индейцы наверняка узнали изображение человеческого органа.

— На пе гуида на пе каида, — сказал Навпавпэ и, очевидно, закончил свой обряд, потому что поднес свет к Мэтью.

— Солнце… — Голос Мэтью подсел, пришлось начать снова. — Солнце мужества. Ты говорил, что одно солнце украл белая рыба?

— Да, и убил человека, которому оно было дано.

— А можно спросить, почему оно было ему дано?

— Как награда, — ответил Навпавпэ, — награда за мужество. Этот человек спас другого, раненного диким кабаном, а потом убил кабана. Эту традицию начал мой отец. Но белая рыба заманивал моих людей на свои дурные пути, делал их слабыми своим крепким питьем, а потом заставлял работать на себя, как собак. Пришло ему время уйти.

— Понимаю. — Мэтью вспомнил, как Шоукомб говорил, что его таверна выстроена с помощью индейской рабочей силы. Теперь он действительно понимал. Он видел всю картину и видел, как становятся на место сложным узором ее фрагменты.

— Навпавпэ, — начал Мэтью, — мы с моей… гм… женщиной должны уйти. Сегодня. Должны вернуться туда, откуда пришли. Ты знаешь ту деревню у моря?

— Конечно, знаю. Мы все время за ней наблюдаем. — Лицо Навпавпэ вдруг стало озабоченным. — Но Победитель Демона, тебе нельзя уходить сегодня! Ты еще слишком слаб, чтобы столько пройти. И ты должен мне рассказать все, что знаешь о Франз-Европэ, и еще сегодня вечером праздник в твою честь. Танцы и пир. И у нас вырезана голова демона, которую ты будешь носить.

— Ну… я… видишь ли…

— Уйдешь утром, если все еще пожелаешь этого. Сегодня мы празднуем, чтим твою храбрость и смерть зверя. — Он снова направил свет на стену. — Вот, Победитель Демонов! Дар для тебя, как следует по нашей традиции. Возьми отсюда ту вещь, сияние которой привлечет твою руку.

Потрясающе, подумал Мэтью. Навпавпэ не знает — и не дай Бог ему когда-нибудь узнать, — что во внешнем мире, в цивилизованном мире, есть люди, которые пришли бы сюда и снесли бы всю деревню до основания всего за один квадратный фут грязи с этой стены.

Но дар неимоверной ценности был предложен, и рука Мэтью пошла за его сиянием.

Глава 18

Когда село солнце и надвинулись синие тени вечера, Фаунт-Роял забылся тяжелыми снами о том, что могло бы быть.

Снами — прообразом смерти.

Пустыми стояли дома, пустыми стояли сараи. На заброшенном поле свалилось с шеста пугало, и два дрозда устроились на его плечах. Валялась на улице Гармонии соломенная шляпа, полураздавленная колесами фургонов. Распахнутыми остались главные ворота, и запорный брус лежал в стороне, отброшенный туда и там оставленный последней выехавшей семьей. Из тридцати или сорока человек, оставшихся в умирающей мечте Фаунт-Рояла, ни у кого не хватало сил или духа привести ворота в порядок. Конечно, это безумие — оставить открытыми ворота, потому что кто знает, какие дикари могут ворваться сюда, чтобы скальпировать, увечить и мародерствовать?

Но правду сказать, зло внутри города казалось еще страшнее, и закрыть ворота означало запереться в темной комнате со зверем, дыхание которого ощущаешь у себя на шее.

Все теперь было ясно. Все до конца было ясно гражданам.

Ведьма сбежала при содействии своего одержимого демонами любовника.

Этот мальчишка! Вы его знаете! Он в нее втюрился — да-да, как в Адскую Бездну, говорю я, — и он одолел мистера Грина и вытащил ее, а потом они сбежали. Да, в лес, туда, где деревня самого Сатаны. Да, она там есть, я сам слышал, как Соломон Стайлз про это говорил, он ее сам видел! Можно бы его спросить, да он уехал навсегда из города. Вот что он рассказывал, и берегите души свои, когда слушаете: Сатана построил в лесной чаще деревню, и там все дома из терновника. Поля там засевают адским огнем, и вырастает из посевов самый коварный яд. Знаете, что магистрат опять болен? Да, снова. Он при смерти. Уже почти умер. Так я слышал, что кто-то в этом доме сам ведьма или колдун, и бедному магистрату отравили чай ядом самого Сатаны! Так что смотрите, что пьете! Боже мой… я только что подумал… может быть, не чай ему отравили, а саму воду? Бог мой… да если Сатана такое задумал… проклясть и отравить сам источник… мы же все тогда умрем в судорогах?

Бог мой… Бог мой…

В густеющем теплом вечере повеял через Фаунт-Роял ветерок. Он пустил рябь по водам озерца, приласкал крыши темных домов. Он прошел по улице Трудолюбия, где, как клялись жители, видели недавно призрак Гвинетта Линча. Крысолов спешил куда-то с перерезанным горлом и своей острогой в руке, безмолвно предупреждая, что ведьмы Фаунт-Рояла голодны и жаждут новых душ… новых душ…

Ветерок шевельнул пыль на улице Гармонии и понес вихрик на кладбище, где, как тоже клялись, ходил темный силуэт между надгробиями, на счетах подсчитывая их число. Зашептал ветерок на улице Истины, пролетая мимо проклятой тюрьмы и того дома — дома ведьмы, — откуда слышатся звуки адского веселья и перестук демонских когтей, если у кого хватит смелости подойти послушать.

Да, все стало ясно горожанам, и на эту ясность они ответили бегством ради спасения жизни. Пустым стоял дом Сета Хейзелтона, голыми остались стойла в сарае, остыл горн. Очаг в покинутом доме Воганов еще держал аромат свежего хлеба, но слышалось в этом оставленном хозяйстве лишь сердитое гудение ос. В лазарете лежали запакованные ящики и мешки, готовые к погрузке, стеклянные флаконы и бутыли, завернутые в вату, ждали…

Просто ждали…

Все, почти все уехали. Остались несколько самых стойких; кто из верности Роберту Бидвеллу, кто потому, что фургоны требовалось починить, иначе они не выдержат долгой дороги, а кто — самый редкий случай — не имел, куда еще деваться, и продолжал тешить себя иллюзиями, что все образуется. Исход Иерусалим, борец до победного, остался в своем лагере, и хотя аудитория его вечерних проповедей поредела, он продолжал поносить Сатану к восторгу паствы. К тому же он свел знакомство с некоей вдовой, не имевшей блага мужской защиты, а потому, после своих горячечных проповедей, Иерусалим взял ее под тесную защиту могучего меча своего.