Шаг во тьму. Дилогия - Иван Тропов

— Кривоносенький… Не видела тебя раньше… Новенький?.. Вечно вы во сне колобродите…

Она и сама бормотала сквозь сон.

Я стоял, стараясь глядеть на нее тупым, осоловелым взглядом, и молился, чтобы она не заметила, что цвета моей одежды лишь схожи с настоящими, чтобы не вгляделась в узел галстука с поддельным вензелем… а изнутри жаркой волной накатывала похоть.

Она была совсем рядом, маленькая и свежая, мешаясь с волнами сна, где было много таких же красивых тел, только взрослее, еще красивее и роскошнее, в окружении таких же совершенных мужских тел…

Уголок ее губ пополз вверх в косой ухмылочке.

— Вечно сюда шляетесь… Вечно взглядом спинку трете, попочку полируете…

Все улыбаясь, она пошла вокруг кровати.

В ее глазах было слишком много сна, чтобы она могла заметить, что вензель на галстуке поддельный. Если что и жило в ней сейчас, так это соски маленьких грудей. Острые пупырышки на ярко‑розовых сосках, маленьких и четких, как медные монетки. Одна ее рука все еще была между ног, чуть перебирая пальцами.

Теперь она была так близко… Такая гибкая, такая податливая…

Жаба, чертова жаба! Может убить меня одним касанием!

Но ее приоткрытые губы и глаза с поволокой — поволокой сна, и похоти, и покорности… Сумасшедшая мысль окатила меня, примирив похоть и страх: не все касания убивают. А потом она уснет… Я тихо уйду и даже смогу пройти дальше по коридору, найду Старика…

Она потянулась ко мне, всем телом, поднимая руку — не то желая схватить меня за лацкан плаща, не то маня, не то…

Желание накатило на меня — тупое, животное, неистовое, сладчайшее желание, — отстраняя все. Где‑то на задворках сознания скользнула мысль, что это не мое желание, не мое собственное желание — это желание моего тела, пробужденное ее жабьей рукой, почти коснувшейся меня… Они умеют не только рвать нити жизни, но и подтягивать их, натягивать до звона, до предела наполнив жизнью…

Но это была всего лишь мысль. Призрачная, неважная мысль — среди захлестывающих волн чужого сна и моих собственных ощущений. Чувства обострились. Я ощущал кожей каждое касание одежды. Удары пульса, нетерпеливую дрожь мышц, а сильнее всего — ее запах. Ее духов, ее волос, ее тела, ее желания. Я был возбужден как жеребец перед случкой, пятиногое чудовище.

Остались только она и я. Две части мира, созданные быть одним, и нет ничего естественнее этого — и желаннее.

Ее талия притягивала мои руки, первая ступень движения, что важнее всего остального мира…

И тут по ее лицу, сминая похоть и сон, прошла рябь удивления. Ее глаза больше не ловили мой взгляд, ушли в сторону. Вбок и вниз, по моей руке. Все удивленнее.

Животное желание накинуться на нее, вонзиться в ее тело, отступило, стало не таким жгучим. Нити жизни, натянутые ею до предела, перестали звенеть от напряжения, перестали быть прутьями непреодолимой клетки. Способность мыслить пробилась сквозь них, и вернулась воля делать то, что я должен сделать.

Она уставилась на мою руку. Не знаю, видела ли она это глазами или всего лишь рефлекторно глядела туда, где чувствовала. В стыке большого пальца с ладонью, где внутри меня разрасталось касание другой жабы. Невидимое для меня, но заметное ей.

Сон сходил с нее. Подняв брови, она глядела на мою руку, не понимая, как совмещается это — и одежда слуги, и нахождение здесь, сейчас, рядом с ней, посреди разлитого вокруг сна той…

Я шевельнул рукой, ее глаза скользнули следом. Она глядела на мои пальцы, пока я поднимал руку, пока опускал в карман, провожала взглядом руку даже под кожей плаща. Завеса плаща не смущала ее, как не смущала и моя кожа, и моя плоть — она следила не за моей рукой, а за тем, что было в руке, столь необычное, такое удивительное для нее.

Лишь когда я вытащил руку из кармана, она вскинула глаза на меня — хотя теперь‑то ей следовало глядеть на мою руку. На то, что я достал.

Я видел ее глаза, еще живые, уже почти пробудившиеся, удивление переплавлялось в страх — и я знал, что еще через миг будет поздно. Так же легко, как возбудила меня, она может и убить.

Наши движения слились. Ее вскинутая ко мне рука и мой палец, потянувший крючок Курносого.

Ее отбросило назад, почти обезглавленную. Я это больше почувствовал, чем увидел. Мои глаза рефлекторно закрылись, когда грохнул выстрел, и тут же в лицо мне брызнуло.

Подпиленная пуля должна была разнести ее голову в клочья, как переспелый арбуз, но, когда я открыл глаза, она еще была жива. Почему‑то пуля ушла ниже, чем я целился. Не в переносицу, а в подбородок, разворотив шею. Ее тело билось на полу, и она еще что‑то чувствовала.

А грохот выстрела все не стихал — уже не в воздухе, раскатывался между висков ледяным эхом. Оно не стихало, росло, набирало силу… Холодный студень, равномерно заполнявший весь мир, вдруг собрался в ледяную паутину, паутина натянулась, обернувшись стальной сетью — и лопалась, нить за нитью. Ледяные обрывки стегали меня, обжигая холодом и болью.

Отзвук того, что чувствовала жаба, все еще бившаяся на полу предо мной.

Отражение того, как это чувствовала другая чертова сука.

Она проснулась. И ее пробуждение было ужасно. Не привычное ленивое выскальзывание из сна в проступающую реальность, а бокал кислоты в лицо. Ее слуги чувствовали ее желания, словно стали ее частью, а она чувствовала их — мысли, желания, ощущения…

И сквозь призму ее чувств, через ее ледяные нити, чувствовал я.

Потом стало легче. Жаба наконец‑то затихла.

И тут же паутина начала протягиваться заново, но теперь не сонная, не мягко‑ленивая. Жесткие нити, цепкие, как колючая проволока. Выдирая из сна всех слуг. Ледяным бреднем продирались через мир вокруг, через их сознание, отыскивая… что случилось.

Я почувствовал, как ледяной шип попытался воткнуться в меня, но я уклонился от ее касания, дал шипу соскользнуть. И ее касание совсем ушло. Лишь эхом я успел почувствовать, что она сосредоточилась на ком‑то из своих — на ком‑то, кто не противился ее влиянию, а жаждал его и сам помогал отыскивать в себе то, что нужно было ей. Он был уверен, что может ей помочь…

Я выскочил из комнаты в коридор — и прямо на меня распахнулась дверь.

Высокая блондинка, совершенно голая. Вторая жаба.

Ее взгляд ткнулся мне за плечо, на то, что осталось от ее подружки. Затем рванулся вверх, к моим глазам, и соскользнул ниже, к пистолету… или к тому, что она почувствовала внутри моей руки.

Я вскинул Курносого, чтобы влепить ей в голову пулю, но справа что‑то двинулось. Из гостиной в конце коридора выскочил мужчина. Черные брюки, лиловая рубаха расстегнута на три пуговицы, распущенный пурпурный галстук, кое‑как натянутый пиджак… а под ним кобура, рука жадно рвала бретельку застежки, добираясь до рукояти пистолета.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});