Горы дышат огнем - Веселин Андреев

скоро и эта крупа кончилась. Мы организовали молниеносное нападение на ульи панагюриштских богатеев. Нет, мы не питали иллюзий найти там мед, просто от участников Апрельского восстания знали, что воск успокаивает пустой желудок. Однако, вопреки незыблемому авторитету Бенковского, его совет нам не помог...

И тогда начались рассказы, кто что ел в своей жизни. Тема эта была неисчерпаемой — от безудержного полета фантазии до внезапного вздоха по кислой капусте с перчиком. Стефчо был виртуозом: он не только рассказывал, но и представлял все в деталях... Вот он прогуливается перед витриной молочной в начале улицы Дондукова и, как только продавец берется за непочатую лохань, быстро входит в магазин: «Полкило кислого молока! — И указательный палец ныряет в лохань с каймаком, будто клюв птицы, изогнувшей шею. — И половину слоеного пирога!» — И ребром ладони, как ножовкой-полумесяцем, которую в Пирдопе называют саковицей, режет пирог с брынзой сначала вдоль, затем поперек, так что получаются квадратики. Не каждый выдерживает до того момента, когда «пирог» у Стефчо начинает таять во рту. Раздаются крики: «Хватит! Мне плохо!» Однако через некоторое время они же просят продолжить рассказ. Велко даже ссорился со Стефчо: мол, зачем мучить людей. В сущности же, эти разговоры вносили некоторую разрядку.

В те дни мы старались заменить хлеб духовной пищей. Бай Цико распределил нашу библиотеку по рюкзакам и каждому дал инструкцию (более строгую, чем Моисеевы заповеди), как ее беречь. Книги знакомили нас с людьми умными и стойкими: с Бенковским, Левинсоном, Оводом... А Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей с его «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!»... Эти слова мы повторяли и когда речь шла о занятии нами Копривштицы, и когда кто-нибудь из нас действительно проваливался под лед. Не один «пролетарий умственного труда» отпускал в адрес противника, транжирившего бензин и стиравшего покрышки автомобильных шин в попытке разыскать нас, небезызвестную реплику: «Идеи наши — деньги ваши!» Жизнелюбивые книги Ильфа и Петрова внушали нам уважение к советским людям, среди которых нет места даже самому блестящему комбинатору.

Те, кто ленивее и кто был истощен больше других, утверждали, будто лучше всего для здоровья спать прямо на снегу, как это делают на фронте сибиряки (про этих советских солдат рассказчик обычно говорил так, будто сам только что прибыл с советско-германского фронта и видел, как спали сибиряки — чуть ли не раздетыми, чтобы не было душно). Более домовитые, однако, создавали себе удобства — пружинистые постели; решетка из стволов, сверху ветки и дубовые листья.

Мы знали, что находимся в осаде. На тесном, разбитом шоссе, ведущем из Стрелчи к Копривштице, гудели и дымили грузовики, тарахтели обозные телеги. Раздирали душу звуки военных труб. Мы видели, как по белым полянам петляют солдаты и жандармы. Крестьян заставили согнать с гор весь скот. Горы были расчищены, как площадка для борьбы: только мы и они подстерегали друг друга.

Нам нельзя было выдавать себя: в открытой борьбе враги положили бы нас на лопатки.

Мы были окружены, но оставались свободными в своих действиях: могли наносить удары и скрываться. А наши незаменимые ятаки, единственным оружием которых была их вера, оказались в настоящем плену.

Мы видели Копривштицу торжествующей. Теперь я знаю, какая она в горе. Воспоминания об этих кошмарных днях живут и после победы, ибо никакая победа не в состоянии воскресить павших.

Полицейские начальники, чтобы как-то оправдать поражение, в своих донесениях удвоили численность нашего отряда. Что же, это еще скромно! Свои потери они зато приводят точно: уничтожены телефонная станция, аппараты Морзе и телефоны; захвачены оружие, одежда, пишущая машинка, печати, бланки удостоверений личности. Конечно, более существенным был политический и моральный эффект нашего удара.

И вот они, как вороны, накинулись на Копривштицу и наше Среднегорье. Достаточно только напомнить об их силах: два пехотных полка из Софии; 1-я бронетанковая бригада, действовавшая в пешем строю; части 2-й пехотной дивизии — из Пловдива и Пазарджика; подразделения 8-й дивизии — из Карлова и Клисура. Кроме того, полицейские и другие формирования. Всеми этими силами командовал генерал Кочо Стоянов.

Не будем превозносить Хафиз-пашу за то, что он не поджег Копривштицу в 1876 году. Много золота тогда дали ему чорбаджии, да и повстанцы находились далеко от города. И все-таки это был поработитель-иноземец... В 1944 году генерал, который получил от царя свидетельство о принадлежности к истинным болгарам и который сам уже раздавал подобные патенты, без малейших колебаний беспощадно обошелся с этой духовной столицей Болгарии. Я понимаю: его взбесило то, что она стала партизанской. И все-таки... Болгарин не мог так поступить с Копривштицей!..

Семь домов охватил огонь. Искры взметнулись к небу, головешки летели во все стороны... Стоит представить себе эту картину — и дрожь пробирает. Она сгорит, сгорит со своими сухими, как трут, деревянными домами, сгорит вся Копривштица! Впрочем, к этому он и стремился: едва войдя в корчму, Кочо Стоянов объявил: «Хочу завтра видеть Копривштицу в огне!» Собралось много копривштичан. Они просили сохранить их город...

Кочостояновцы спускали стариков с крутых лестниц, били их по головам, в кровь избивали детей, вцепившихся в ноги своих отцов, стреляли в поросят и кур... А кто мог бы вообразить себе, какая встреча состоится между Батаком и Копривштицей? На площади имени Двадцатого апреля враги разложили головы батачан и согнали туда народ: «Смотрите на них, радуйтесь, точно так же мы отрежем головы и вашим!»

Послушаем одного паренька, шестнадцатилетнего Павла, брата Пирина, только что присоединившегося к бенковцам. Это рассказ не о пытках в полицейском участке, а о том крестном пути, которым прошли арестованные: «На четвертый день всех нас, более двадцати пяти человек, загнали в грузовик, набили как сельдей в бочку, с собой взять ничего не позволили. Где-то по дороге к вокзалу нас высадили и собрали в кучу. Будут расстреливать! Женщины закричали. Подъехал легковой автомобиль. Каратели поговорили с каким-то начальством, и один из них прорычал: «Ладно, пока мы с вас шкуру не спустим, а там посмотрим!»

В Пирдопе оставили нас во дворе участка, затем на грузовике отвезли в Саранцы, а оттуда в Мездру. За все это время нас ни разу не кормили. В Мездре мы встретили другую такую же группу, как наша. Они тоже не знали, куда их гонят. Братишка мой, десяти лет, был болен, уже задыхался. Мать бросилась в ноги одному стражнику — просила его достать лекарства. Стыдно мне было, не мог я на это смотреть, оттащил мать, а она все кричит: «Неужели я и этого потеряю?»