Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но еще прежде чем появились эти венские лампы, во времена сальных лампадок, ты стала родиной простых великих сочинений, даже женщин своих вовлекла в общество света и мысли, постигла мудрость знаний и сама начала просветлять умы и вселять надежды. И прежде чем стать колыбелью революции, не была ли ты уже столицей Возрождения? Во всяком случае одной из столиц. Я произношу лишь имена Найдена Герова, Йоакима Груева, Христо Данова, Найдена Попстоянова[130], но слышу много других имен, благородных и живых.
Вдохновенная, ты запела полную тоски по родине и зовущую в отряды народных мстителей песню «Красив ты, мой лес», не позволила предать забвению этих болгар древних времен, а научила Каравелова, как их оставить с нами. Ты была еще в домотканой юбке, но уже вдохновила Димчо на такие стихи, к которым Европа шла столетиями. Я знаю: твою красоту превосходит только твоя душевность.
Молода твоя древность, а тебя уже трижды пожирал огонь, и трижды стряхивала ты со своей головы не пепел, а животворную влагу. И удивительно: женщина открыла простор для твоего свободолюбия, но не покорившись, а одолев султанскую жестокость красотой своего лица и мужеством своего сердца. Это не задело твоих мужчин, потому что они погибали как воеводы и живут, как горные вершины и поляны, — Богдан, Детелин, Дончо Ватах, Мангыр, Драгоя, Ангел[131]. Ты первой стреляла в мюдюра[132], в султана, поднялась против империи, стала родиной «Кровавого письма». Бенковский, Каблешков и все те, кто был до них, семьдесят ополченцев, и все те, кто был после них, — не слишком ли много для тебя этих имен, Копривштица?
Я не хочу приукрашивать тебя, такая, настоящая, ты красивей всего. Бенковский не любил тебя... то есть не любил тех, кто тебя позорил и связывал веревками твоих мужчин-бунтарей. Но все-таки ты руками своих жителей, бесконечно преданных герою Бенковскому, освобождаешь узников. Они идут в горы, вступают в борьбу, находят приют и убежище в России...
И мы в этот мартовский день почувствовали в тебе нечто устаревшее, враждебное. И нечто непобедимо-молодое. «Я умираю и рождаю свет» — не о себе ли сказала ты это устами своего поэта? Ты долго, мучительно погибала, как обреченный на муки революционер. Но ты дала жизнь Антону Иванову и доверила его Дедушке[133]. Он повел среднегорские отряды на бой за свободу.
Бенковский передал эстафету бенковцам — отряду и бригаде. Руки протягиваются через века и находят друг друга: твои ребята взяли имена старых гайдуков. Твой Антон пал от рук врага и ожил, став Антоном на Баррикадах. Ты снова стала первой — первой партизанской столицей.
У меня не хватает слов, впрочем, о тебе не надо говорить, рядом с тобой надо молчать. Молодая и полная мудрости, которую тебе дало все пережитое, ты становиться все прекраснее, светлее, сердечнее. И если мы стонали от голода и багряной кровью окрашивали опавшую листву только для того, чтобы ты помолодела, то это уже немало, но в то же время это — выражение лишь малой части того чувства благодарности, которое мы к тебе испытываем.
Копривштица, единственная...
Солнце стояло высоко в небе. Нам надо было уже уходить — из Стрелчи и Пирдопа могли подойти крупные силы врага. Мы шли по городу, копривштичане укрылись в домах. Мы, наверное, были жестоки, подшучивая над ними... А это был их город, мы оставляли их беззащитными перед неизбежным погромом. Но возбуждение мешало нам думать об этом — только сердце сжималось...
Поднялась неистовая пальба. Надо было предвидеть, что без этого не обойдется. Когда мы поняли, что это прощальный салют, то закричали:
— Хватит! Нельзя! Сколько патронов впустую!
Но тут же принялись сами палить в небо. Даже бай Стайко, все время требовавший от нас, чтобы мы берегли патроны, закричал:
— Э-э-эх, друг! — От отдачи его плечо вздрагивало, он смеялся, как расшалившийся ребенок. — Есть, друг, патроны! Уйму патронов забрали мы у жандармов!
Верно, мы забрали один автомат, пятьдесят винтовок, десять пистолетов, гранаты, патроны. Бывших хозяев этого оружия мы оставили в живых, — впрочем, они были ни живы ни мертвы и сидели в своих участках в одном нижнем белье.
А самое главное — два новых бойца. Я смотрю на них — они все время вместе. Один из них — Пирин, худой, русый, с синими глазами, позже он станет отличным бойцом. А другой — Чочо, низкий, плечистый, косоглазый, все улыбался: «Порядок!»
Снег, смешанный с коричневой грязью, чавкал у нас под ногами. У канавки, раздетые до нижнего белья, сидели Иван Рашков и городской голова. Кто-то поторопился.
Подошел Данчо и сказал:
— Эй, рано вы начали принимать солнечные ванны. Совсем распустились.
Те молчали. Городской голова белее снега. Не знаю, понимал ли он, что происходит вокруг. Его синие губы растрескались, и он, измазанный кровью, производил неприятное впечатление.
Но Рашков... Тот смотрел исподлобья, смуглый, непреклонный. «И все-таки страшно тебе, страшно!» Я видел, как он вздрагивал при каждом громком звуке, но старался сдерживать себя.
Вот подошли и копривштичане.
— Одевайтесь! — коротко приказал Максим, с упреком поглядев на бойцов: поторопились, дескать.
Городской голова вытянул шею, в глазах его появилась тень надежды: может быть...
Нет, не может быть! Тропинка, которой шел отряд, вела по холму... Эти двое встали, подогнув колени, повернулись к нам спиной — противно было смотреть в их безумные глаза. И пусть они не видят дула винтовок, пусть им будет такая поблажка! В светлом просторе выстрелы прогремели мягко, будто стреляли из детских пугачей. Раздалось «ккххы», только короткое «ккххы» — и оба мгновенно упали. На чистом снегу осталось красное пятно...
Поднявшись немного повыше в горы, мы присели.
— Я говорил и сейчас скажу: мы поступаем по-христиански, — сжимает губы Брайко. — Они и боли не успевают почувствовать. А нам и тело, и душу нашу на кусочки режут.
Какой-то миг — мне кажется, длится он очень долго, — мы молчим, потом начинается спор. Все думали об этом, и что-то нас раздражало. Совсем иное дело — свалить врага в бою.
— Надо было их выпотрошить и развесить кишки и внутренности по букам, чтобы другим гадам, когда поползут на нас, было неповадно, — горячился один юноша.
— Что ты порешь?
—
- Финал в Преисподней - Станислав Фреронов - Военная документалистика / Военная история / Прочее / Политика / Публицистика / Периодические издания
- Мировая война (краткий очерк). К 25-летию объявления войны (1914-1939) - Антон Керсновский - Военная история
- Асы и пропаганда. Мифы подводной войны - Геннадий Дрожжин - Военная история
- Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика - Федор Синицын - Военная история
- 56-я армия в боях за Ростов. Первая победа Красной армии. Октябрь-декабрь 1941 - Владимир Афанасенко - Военная история
- Победы, которых могло не быть - Эрик Дуршмид - Военная история
- Цусима — знамение конца русской истории. Скрываемые причины общеизвестных событий. Военно-историческое расследование. Том II - Борис Галенин - Военная история
- Огнестрельное оружие Дикого Запада - Чарльз Чейпел - Военная история / История / Справочники
- Воздушный фронт Первой мировой. Борьба за господство в воздухе на русско-германском фронте (1914—1918) - Алексей Юрьевич Лашков - Военная документалистика / Военная история
- Вторжение - Сергей Ченнык - Военная история