Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

— Да как же вам удается сие — в вашем-то положении издателя журнала, да еще такого, как "Телеграф"?

— Ну, последнее время каждодневные дела по журналу я передоверил брату, Ксенофонту. Так что теперь, по правде сказать, не я, а он настоящий-то редактор.

— Так я вам и поверю, что вы доверите журнал кому бы то ни было. Да вы же родились журналистом, — улыбнулся Иакинф. — И занимаетесь своим "Телеграфом" не по обязанности, не из расчета, а по страсти.

— Так-то оно так. Но вы и представить себе не можете, отец Иакинф, сколько он отнимает времени и сил, как тяжелит порой. Вот я и обзавелся таким бескорыстным и деятельным помощником, как Ксенофонт. На него я могу положиться смело — как на самого себя. Вкусы и взгляды мои он знает до тонкости и сам даровитый литератор. И организатор блестящий. Вот кого нам не хватает, так это отца. Его бы привлечь к практической стороне дела…

— Да, Алексей Евсеич был человек оборотливый. Я его хорошо помню, — сказал Иакинф.

— Мы не раз с братом говаривали: если б можно было соединить всех нас, детей его, в единое существо, то из всех нас не вышло бы одного, равного отцу. В батюшке нашем было на редкость много сил разного рода.

— И сил, и фантазии, — поддержал Иакинф.

— Хорошо хоть братом бог меня не обидел. Просто не знаю, что бы я делал, не имей такого помощника. А что до московского общества, то я, признаться, со всеми почти расстался, — сказал Полевой с горькой усмешкой. — Вяземские, Баратынские, все эти поэты и поэтики, литературные барчуки разного рода, которых я пригрел поначалу в своем журнале, встречают у меня ныне закрытую дверь. С некоторых пор я окончательно убедился, что со всеми этими парнасскими помещичками мне не по пути — разного мы поля ягоды.

О литературных аристократах Полевой заговорил зло и едко, вроде с каким-то ожесточением. Даже сумрачное, несколько желчное лицо его раскраснелось. Он признался, что, пока издает журнал, не перестанет давать бой гадкому и низкому аристократизму литературному. Иакинф вспомнил, как, отвечая на одну из статей в "Литературной газете", Полевой писал, что газета сия есть последнее усилие жалкого литературного аристократизма, и теперь, слушая Полевого, понимал, что выпад тот был не случаен.

— Да не напрасно ли вы так, огулом, ополчаетесь, милейший Николай Алексеич, на литературных-то аристократов наших, — сказал Иакинф примирительно. — Есть же среди них литераторы первостатейнейшие — один Пушкин чего стоит! И устремления у них у всех, насколько я могу судить, разные. Так ведь можно вместе с лебедой и добрый злак выполоть.

— Не тревожьтесь, отец Иакинф, не тревожьтесь, — заговорил Полевой убежденно. — С падением глупой спеси, низости и невежества аристократов, которых вы порываетесь защищать, по крайней мере поле останется чистое. А настоящие литераторы, не беспокойтесь, явятся. В разрушении лежат и семена возрождения. Ну вас-то я никаким боком к аристократам не причисляю, хоть вы последнее время и печатаетесь усердно в "Московском вестнике" да в "Литературной газете". А именно там наши литературные аристократы пытаются свить себе гнездышко. Я-то знаю: вы труженик ревностный, и собственными усилиями, вопреки всем обстоятельствам жизненным, вскарабкались к вершинам учености. Вот вы Пушкина помянули. А поверьте, отец Иакинф, я люблю его истинно, и больше всего меня жалость берет, что и он затесался в эту компанию ничтожных аристократиков, которые то и дело похваляются своим благородством да родовитостью. Экая досада! И тем огорчительней, что ведь только-только начал он становиться самобытным поэтом, подлинным выразителем русского духа нашего времени. И это, заметьте, вопреки влиянию любезного его сердцу карамзинизма, который немало повредил и самому глубокому и совершеннейшему из его созданий — "Годунову". Ну да бог с ним. Я верю, что Пушкин, хоть и надел на себя эти цепи, свою дорогу еще найдет. Поговорим-ка лучше о чем-нибудь другом. Что это вас, батюшка, опять на Восток потянуло? Сколько времени вы там провели!

Иакинф рассказал о целях своей с Шиллингом поездки и о своих планах.

Прирожденный журналист проснулся в Полевом. Он тут же взял с Иакинфа слово непременно присылать из Кяхты свои новые труды и переводы, делиться впечатлениями о путешествии. Поинтересовался, нет ли у него чего-нибудь готового.

Иакинф передал ему переведенный недавно древний земледельческий календарь китайцев "Ся-Сяо-чжен". Это, пояснил он, один из древнейших памятников китайской словесности. Традиция относит его к 2205 году до Рождества Христова. Помещен он был в древней китайской книге Чжоусских установлений — "Чжоу Ли", составленной в 1121 году до нашей эры, и оброс многочисленными комментариями. Иакинф не только перевел сам этот древний памятник и многочисленные толкования к нему, но и соотнес описываемые в древнем тексте события и приметы с тем, что ему самому привелось наблюдать в Китае. Едва пробежав рукопись, Полевой сразу оценил значение этого любопытнейшего сочинения и обещал опубликовать в журнале незамедлительно.

В свою очередь Иакинф полюбопытствовал, над чем Полевой трудится нынче с таким усердием, — он кивнул на неоконченную рукопись на столе, она была оборвана на полуслове.

— Да вот освободился от повседневной журнальной сутолоки, а занят, пожалуй, еще пуще прежнего — с утра до вечера. Из дому выезжаю только к моим должностям. Я, видите ль, член Московского мануфактурного совета, комитета по пересмотру вексельного устава, член совета коммерческой академии и еще полудюжины разных комитетов и комиссий. Ксенофонт все журит меня за эти мои членства. Но главным-то образом день-деньской корплю я тут вот — за этим столом да за конторкою. Мало сплю. Зато засыпаю со спокойной совестью, ибо высшее назначение человека — труд. Впрочем, не вам мне это говорить. А помимо журнала и всех прочих дел, я взвалил на себя еще такой воз, как многотомная история русского народа.

— Сие весьма похвально. Хотя, сказать по совести, меня и поражает, как это вы, наряду с журналом, отважились взять на себя еще и труд историографический. Мне понятна вся его привлекательность, но для меня вы прежде всего — журналист. Как бы это лучше сказать? Летописец современности! Самый журнал ваш — это как бы зеркало всего того, что занимает умы людей — и у нас, и в Европе, и в целом мире — именно ныне, сию минуту. И вдруг — далекая история!

— Да это только так, со стороны могло показаться, что вдруг! — сказал Полевой. Скорбные морщины на его сухом, желчном лице расплылись в улыбку, пожалуй даже и добродушную. — История занимала меня сызмальства. Я еще в отрочестве, в Иркутске, писал разные исторические сочинения. Одно из них, помню, было посвящено открытию русскими Америки. Еще лег десять назад я печатал ученые статьи в "Историческом вестнике" и в "Северном архиве" и задолго до начала "Телеграфа" удостоился быть избранным в действительные члены Московского общества истории и древностей российских.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});