И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Кажется, в последний день Чтений, 30 мая, я читал доклад, который кто-то из коллег (то ли Тименчик, то ли вышеназванный Осповат) сравнил с тостом: поскольку накануне мы засиделись (глагол, тесно связанный с сбегать)2, то я говорил, не выпуская из рук стакана с минеральной водой, а в Резекнеском доме культуры роль стакана выполнял высокий узкий бокал3. Попытка впоследствии записать этот доклад не удалась4 – он остался в виде незаконченной машинописи и груды выписок5 – этот тост мне хочется адресовать нынешнему юбиляру, конечно, не целиком, но приведя в читабельный вид небольшой фрагмент, кажется, не произнесенный тогда в Резекне, с некоторыми дополнениями6.

I

Имена, лысины и великий князь

АРХИСТРАТИГ МНЕ ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ.

Мандельштам

ПОЙ, КАРАМЗИН! – И В ПРОЗЕ

ГЛАС СЛЫШЕН СОЛОВЬИН.

Державин. Прогулка в Сарском селе

Разумеется, многое из упомянутых выписок сохранило только сентиментальную ценность. Сейчас тематика подтекстов «Пушкина»7 развивается (и вполне продуктивно), например, в работах М. Назаренко8. Вот его комментарий, к месту, которое, естественно, было когда-то отмечено и в моих черновиках:

В русле излюбленных идей Тынянова должно интерпретироваться и «предвосхищение» молодым Пушкиным образов и строк «архаистов-новаторов» XIX–XX веков. «В окно смотрел московский месяц, плешивый, как дядюшка Сонцев»: эпитет «плешивый» по отношению к месяцу будет употреблен несколько лет спустя Катениным в балладе «Убийца», которую Тынянов рассматривает в статье «Архаисты и Пушкин» и сопоставляет с поэзией другого новатора – Некрасова9.

Речь идет об эпизоде гаданий:

А Александр не спал. Мороз, босые девичьи ноги, хрустящие по снегу, звук колокольчика, собачий лай, чужое горе и счастье чудесно у него мешались в голове. В окно смотрел московский месяц, плешивый, как дядюшка Сонцев. <… > Он заснул. Он говорил и читал по-французски, думал по-французски. Лицом он пошел в де-да-арапа. Но сны его были русские, те самые, которые видели в эту ночь и Арина и Татьяна, которая всхлипывала во сне: все снег, да снег, да ветер, да домовой возился в углу (П., 123).

Этот эпизод М. Назаренко упоминает еще раз в той же статье: «Тынянов на протяжении всей книги сопоставляет поэта с героями романа в стихах. Татьяна: „В двенадцать лет <… > он казался чужим в своей семье“»; далее приводится только что процитированное место. К сожалению, исследователь оборвал цитату на словах «сны его были русские», упустив «ту самую Татьяну» – специально для этой сцены введенную дворовую девку: «самая быстрая из них Татьяна на бегу вдруг обняла его и стала тормошить» (П., 88); «Загадала Татьяна – и <.. > выбежал черный лохматый пес и залился со злостью <…>.Татьяна заревела вполрева» и т. д. (П., 122–123)10– С Татьяной нам не ворожить.

Появление «опережающего» подтекста (и одновременно «суперстрата») из Катенина – поэта, играющего существенную роль в К. и почти не упоминаемого в В-М.11 (в П. его имя возникает в последней части, в главке о «princesse nocturne» кн. Е.И. Голицыной12 – в контексте, тоже вполне соответствующем положениям статьи «Архаисты и Пушкин»13) – конечно, весьма значимо, тем более в непосредственном соседстве с гаданиями и «простонародной» темой. Однако нужно учесть, что плешивый – это, одновременно, цитата из самого Пушкина14: с одной стороны (литературный ряд), из статьи «Сочинения и переводы Павла Катенина», где этот эпитет особо выделен: «После „Ольги“ явился „Убийца^ лучшая, может быть, из баллад Катенина. Впечатление, им произведенное, было и того хуже: убийца, в припадке сумасшествия, бранил месяц, свидетеля его злодеяния, плешивым}.15 Читатели, воспитанные на Флориане и Парни, расхохотались и почли балладу ниже всякой критики» (Пушкин, 7,183), с другой стороны (биографический ряд) – из дневниковой записи о разговоре с вел. кн. Михаилом Павловичем 18 декабря 1834 года: «Утром того же дня встретил я в Дворцовом саду великого князя. <… > Разговорились о плешивых. „Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молоды оплешивливают“. – „Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачесывали волоса; на морозе сало леденело, и волоса лезли“» (Пушкин, 8,43–44), ср. (об Александре I): «Волосы его редели; он сначала носил тупей, но потом белая, сияющая кожа черепа ему понравилась. Вскоре ранние лысины вошли в моду» (П., 182).

То, что наброски автобиографии и другие биографические записи и планы Пушкина (как, скажем, дневниковые записи об Иконникове «Вчера провел я вечер с Иконниковым»16, о Галиче17 или заметка о Будри18), включая, конечно, «Мою родословную»19 и автобиографические подтексты в стихах20, являются очевидным подтекстом романа21, отмечалось, кажется, многократно, однако именно в силу очевидности они в общем игнорируются, когда дело доходит до подробного анализа или комментирования романа.

Наконец, нужно особо отметить значение эпитета плешивый также для внутренней хронологии романа; в первой сцене, в которой появляется Сонцев (обед с Карамзиным в 1799 году), где историко-литературный колорит прямо противоположен сцене гадания (здесь месяц ассоциируется – тетушкой Анной Львовной – с Оссианом) мы находим: «Монфор довольно счастливо рисовал кудрявых, как Сонцев, купидонов» (П., 17)22. Каламбурное соотнесение месяца с Со[л]нцевым представляется самоочевидным.

Возникшее выше имя великого князя Михаила, скорее всего, неактуально для всех упомянутых контекстов, однако хотелось бы обратить внимание на странную и скрытую, собственно, едва намеченную тему, связанную с ним в «Кюхле», а именно некоего двойничества или смутной связи между тезками: Михаилом Павловичем и Михаилом (Карловичем), Мишей – братом Кюхельберкера, обусловленной, может быть, фактом неудачного покушения Вильгельма на Великого князя23 («Voulez vous faire descendre Michel?» [К., 257])24. При этом именно Миша вызывает вел. кн. Михаила для переговоров (в течение всей сцены они последовательно именуются Миша и Мишель): «Миша громко кричит оробевшему митрополиту: – Пришлите для переговоров Михаила. Стрелять не будем <…>. Вильгельм в ужасе смотрит на Мишу: – Зачем ты позвал Михаила? Зачем ручался за безопасность? <.. > Михаил упрямо дергает головой и улыбается недобро» (К., 255). «Мишель чувствует свое значение <…>. – Мне передавали, что офицеры Экипажа хотят со мной переговорить <…>. Как в детстве братья состязаются друг с другом25 <…>. Мишель подъезжает к гвардейскому экипажу <.. >. Он любезно спрашивает у Миши: – Можно мне говорить с войском? Миша пожимает плечами» (К., 256). Михаил Павлович26 становится одним из главных персонажей начиная с главки I главы «Декабрь»27 и до главки II «Петровской площади» (где он и произносит фразу, превратившуюся в лейтмотив) и затем возникает снова в главке XIII – в только что цитированной сцене переговоров и покушения (К., 256–258), перед этим – в главе XI: «Мишель, который, подобно Вильгельму, трясся в санях по скованным гололедицей улицам» (К., 253). Брат Миша, не считая первой главки всего романа («Он осторожно обходит кровать маленького Мишки, брата, и лезет в окно» [К., 21])28, фигурирует еще в главке XV «Европы»: «Зато часто бывал он у брата Миши. Брат Миша все больше привлекал его <…>. Миша, как и Вильгельм, чуждался света» и т. д. (К., 119–120), затем в главке I «Деревни» (в письме Устиньки: «Как поживает Миша?» (К., 159), в главкеI «Сынов отечества»: «Поселился он с Семеном у Миши в офицерской казарме Гвардейского экипажа. Больше негде было. Брат Миша, молчаливый, суровый, с нежностью смотрел на Вильгельма» (К., 177–178) – до сих пор тенденция к началам глав (т. е. к первым главкам) соблюдается почти неукоснительно – ив главе «Декабрь» Мишу в главке I сменяет «Мишель», который снова появляется в главке IV, а Миша – в главке V уже в качестве декабриста: «Вильгельм <.. > поехал к брату Мише. Только что он узнал от Рылеева, что Миша в обществе давно <… > – Миша, брат, мы вместе до конца, – бормотал он. Миша взглянул на него и застенчиво улыбнулся. Ему было чего-то стыдно, он избегал взгляда брата29 и спросил у него коротко, не договаривая, как бывало в детстве: – Ты давно? – Только что, – сказал, бессмысленно улыбаясь, Вильгельм» и т. д. (К., 218) – заметим, что после этой сцены следующая главка VI начинается упоминанием другого «брата»: «Вернувшись к себе, Вильгельм застал Левушку Пушкина. Блев мирно спал на диване, свернувшись калачиком. Саши [Одоевского] дома не было» (К., 219), причем Лев привез стихи Пушкина: «Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, / Мой брат родной по музе, по судьбам?» (К., 22о)30. Наконец, в главе «Петровская площадь» Миша фигурирует в главке III: «И он помчался в Экипаж, в офицерские казармы, к Мише» и т. д. (К., 237) и в главке V: «Я к брату, голубчик, нельзя ли пройти, – просит Вильгельм <…>. Вильгельм <…> кричит пронзительным голосом: – Братцы! <…> Кто-то его целует. Он оглядывается. Миша. – Иди, иди отсюда, – говорит тихо Миша и тяжело дышит. – Мы выступаем. Он подталкивает Вильгельма» (К., 240–241). Симметричная сцена в главе XV: «Последний всплеск толпы вбрасывает во двор Мишу, брата. <…> Вильгельм не рад брату – ему все равно <…>. Подходит Миша и говорит Вильгельму: – Уходи. – Больше не может и только шевелит губами, с ужасом смотря на брата» (К., 263)31. Далее он появляется уже в Сибири, в главе «Конец» (главка II: «Миша ни о чем брата не расспрашивает и только смотрит долго <.. > Ты у меня отдохнешь, – говорит Миша, нежно глядя на брата» [К., 324] – и вариации этой темы; ср. ниже последнее упоминание Миши в сопровождении того же глагола).