Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Где-то в стороне стоял непрерывный, наплывающий размеренной зыбью, ритмический гул. По густому звуку можно было определить: немецкие самолеты шли массами, волна за волной. В их басовитый рёв все время врывалось высокое жужжание советских ночных истребителей. Небо на севере и на западе озарялось частыми синеватыми сполохами, а далеко на юге стояло палево-желтое зарево, то затухая, то разгораясь ярче, словно кто-то невидимый с переменной силой раздувал громадный горн.

В той же стороне, над темным горизонтом, все время вспыхивали острые стрелы зенитных разрывов.

— Кипит работа, — позевывая, сказал Родя и сплюнул. — Они нас, а мы их…

— А ведь это в Курске горит, — зябко поеживаясь и плотнее закутываясь в плащпалатку, сонным голосом проговорил Толя Шатров. — Вишь, как зенитки бьют. И прожекторы… И чего они навалились на Курск? Товарищ лейтенант…

— Кто-нибудь им там не понравился, — насмешливо сказал Родя.

Толя Шатров смущенно умолк: бывали минуты, когда его наивность становилась слишком очевидной и не соответствовала его внешнему воинственному облику, его смелым делам.

Виктор молчал, кусая острую, как бритва, былинку пырея, неотрывно смотрел на трепещущие над темной далью багровые отсветы.

— А нас, наверное, так и не поднимут за всю ночь, — недовольно пробурчал Родя и стрельнул слюной сквозь зубы. — Видать, батя приберегает нас к утречку. Только потревожил понапрасну. Чего держит у самолетов, не понимаю? Не хочу врать, не люблю я ночных полетов. Летишь, а куда — сатана его знает. Того и гляди — клюнешь носом в рыло какому-нибудь фон-Пупке. Разогнали бы нас по землянкам, а, Волгарь? Эх, поспать сейчас — одно удовольствие. Сенцо пахнет, полынок… Да еще бабочку какую-нибудь под бочок… — Родя впадал в свой обычный тон. — Эх, Витька! Витька! Душа ты моя…

Родя мечтательно вздохнул, почесал в затылке.

— Сам посуди, Волгарь. Жизнь наша — коляска. Пока колеса не сломались — езди вовсю, а потом…

Родя махнул рукой.

Виктор молчал.

Изредка позевывая и как бы подтрунивая над другом, Родя продолжал развивать свои мысли:

— Вот ты, Витька, все мрачный ходишь, задумчивый. Вроде философствуешь: что положено, а что не положено на войне. А зачем? Ну, война, так что из этого? Зачем горевать да корчить грюстную рожу. (Родя сказал «грюстную», видимо, желая придать этому ненавистному для него слову наиболее презрительно-насмешливое значение.) Зачем философствовать на войне летчику, когда все ясно! Ты будь попроще, Волгарь. Фляжка так фляжка, бабочка так бабочка. Ведь через минуту ты можешь подняться к Илюше-пророку и — фьюить! — ваших нет. Так зачем же канитель разводить?

— Ну уж, спасибо, Родион, — с возмущением сказал Виктор. — Так могут и те, что на Курск сейчас летят, рассуждать. Ежели, конечно, говорить серьезно.

Родя был озадачен таким поворотом беседы и с минуту молчал.

— Ты — что? А? Ты — что? — воскликнул он наконец и даже привстал, приближая к Виктору заблестевшие в темноте негодованием глаза. — Ты шутишь?

— Я не шучу, — сурово кинул Виктор.

Толя Шатров тоже слегка отодвинулся от Роди. Он верил в непреложный авторитет своего командира и был на его стороне.

— Ну, тогда, знаешь… — начал Родя и встал на колени. — Сравнивать меня с теми я не позволю… товарищ Герой Советского Союза! Да, да, не позволю. — В голосе Роди зазвенела жгучая обида. — Сравнивать с ними меня, кто, как вы сами знаете, этих самых поганых фашистов огнем нещадным жег и будет жечь.

Виктор усмехнулся:

— Ладно. Успокойся. Пошутил я… А ты не болтай зря, чего не нужно.

— Я не болтаю, а выражаю свою линию. — Родя запальчиво повысил голос. — Я, ежели, не дай бог, доведется, то и погибну с песней. Я жизнь люблю… И выпить от радости люблю! Разве в этом грех? Эх, товарищ старший лейтенант, не те вы слова сказали, не те. Другой бы на моем месте всерьез обиделся, а я… Ладно, бог с вами! — Родя великодушно махнул рукой, ложась на траву и вновь возвращаясь к своему подтрунивающему тону. — Оно, конечно, человек недавно женился… Сосет у вас под ложечкой, что и говорить. Нее думается, что да как… Да не случился ли какой грех…

— Родя, перестань! — строго предупредил Виктор. Теперь очередь негодовать перешла к нему. Он стал подниматься, собираясь уйти.

Родя хихикнул, потянул друга за руку.

— Не обижайся, чудак… И охота тебе. После войны все спишется… А она как? Добрая? А? Ничего?

— Отстань, Родион! Видишь, что делается?

Виктор показал на разросшееся, поднявшееся чуть ли не до зенита зарево.

— Там, может быть, люди горят сейчас заживо, а ты зубы скалишь… — Голос Виктора дрогнул.

— Это верно, Волгарь, — сразу притих Родя. — Да что поделаешь — такой уж я зародился. И после войны буду проситься оставить меня в армии. Что я буду делать в гражданке.

— Я демобилизуюсь сейчас же после победы, — послышался ясный голос Толи Шатрова. — У меня большая охота пойти в гражданскую авиацию… Пассажирскую машину представляете? Большая, серебристая, а в нее красиво одетые пассажиры заходят, чтобы лететь куда-нибудь в Москву или в Сочи. И вот ведешь этот летающий вагон летом. Небо прозрачное, синее… И тишина — волос не шевельнется: нет ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов»…

— Не жизнь, а мечта! — насмешливо отозвался Родя. — Эх, молодой человек, это вы на картинке можете пока нарисовать. Кстати, вы художеством занимаетесь.

Разговор оборвался, и опять стал явственным гул самолетов, а безмолвный трепет вспышек над сливающейся с небом черной кромкой земли — ярче и тревожнее.

— Слышите, бомбят? — тихо спросил Толя.

Летчики затаили дыхание. Земля чуть слышно вздрагивала.

Короткая июньская ночь была уже на исходе. На востоке небо заметно позеленело, звезды поредели, стали тускнеть. Поблекли и переместившиеся в другой конец неба стожары. Свет вечерней, до конца не потухнувшей за ночь зари передвинулся ближе к востоку и разгорался теперь все ярче и шире. Над ржаными, примыкающими к аэродрому полями забелел туман. Ударил первый заревой перепел.

Виктор очнулся от странного оцепенения, огляделся. Самолеты смутно вырисовывались в редеющей рассветной мгле. Попрежнему стучал движок возле командирской землянки.

Стали затухать блики пожара над Курском. Возле Виктора слышался тихий храп. Виктор окликнул сначала Родю, потом Шатрова. Никто не отозвался: летчики спали.

Чувствуя зябкую дрожь, Виктор тоже натянул на голову плащпалатку, подогнул ноги и незаметно погрузился в чуткую дремоту…

Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, а над головой уже треснула ракета и кто-то с силой дернул его за плечо.

— По самолетам! — как гром, раздалось у самых его ушей.

Виктор вскочил, растолкал Толю Шатрова и Родю. Рдяная полоска, горевшая на востоке, блеснула ему в глаза. Красные искры ракеты осыпались невдалеке на жемчужную от росы траву.

Перед Виктором стоит командир эскадрильи, маленький, как подросток, сухонький капитан Чернопятов и коротко, осипшим тенором говорит:

— Немцы всю ночь рвались к Курску. Наложили их там чертову гибель. Сейчас идут новые эшелоны «юнкерсов». Пятьдесят шесть штук и восемнадцать «мессеров». Наша задача: уничтожить, распотрошить.

Мгновение — и Чернопятова уже нет перед глазами Виктора. Ревут, жужжат, как потревоженные шмели, гонят ветер бушующими винтами озябшие, покрывшиеся за ночь росой «Лавочкины» и «яки». Тонко, почти неслышно вибрируют плоскости, потный бронированный фонарь кабины. Мокрые от травы подошвы сапог скользят по гладкому, как стекло, дюралю.

Виктор привычным зорким взглядом в последний раз окидывает ревущие рядом машины Толи Шатрова, Валентина Сухоручко, а далее самолет Роди. Родя командует соседним звеном. Виктор успевает заметить его мелькнувшую, затянутую в шлем голову, озорную улыбку.

Взмах флажка, и самолет командира вырывается первым, за ним — звено Виктора, второе — Роди, и вот вся эскадрилья в воздухе.

Где-то, у края земли, уже горит багряное солнце, просторная родная земля стелется под крыльями истребителей… Эскадрилья забирается выше и выше. Виктору уже ясен план ее командира. Изредка в шлемофоне слышится дребезжащий тенорок Чернопятова, подающего команду…

Все, что томило и волновало Виктора ночью — непонятная тревога, мысли о Вале, болтовня Роди, — все ушло куда-то, отстранилось. Остались только холодный расчет, привычное ощущение полной слитности с самолетом, с рычагами, гашетками от пушек и пулеметов, готовых каждый миг исторгнуть огонь…

Какой-то странный холодок, как кусок льда, лежал теперь в груди Виктора. Нет, нет, ничего никогда не было — ни прекрасной летней ночи, ни запаха сенокоса, ни мыслей о Вале, а есть только беспощадная, почти механическая воля, до предела собранное внимание! Где же враг, на какой высоте? «Заход сейчас удобен: прямо со стороны взошедшего солнца. Кинусь сверху, на самую голову», — быстро соображал Виктор, совсем не думая о себе, о сохранении своей, кому-то нужной жизни.