Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

человека, который может вызывать смерть. Но хотя смерть всегда к моим услугам, жизнь мне не повинуется.

Словно купец, подводящий в конце года итог барышей и убытков, сижу я за своим письменным столом и подвожу итоги своей прожитой жизни.

Сегодня первое октября. В этот самый день ровно двенадцать месяцев тому назад приехал я в Гертруденберг. Поистине, ничтожно владычество человека. Ибо здесь, где я был гораздо независимее, чем король Филипп в Мадриде, всего моего могущества оказалось недостаточно, чтобы добыть мне любовь моей жены, а в то же время я принуждён был отправить на костёр женщину, последним желанием которой был поцелуй от меня.

Все мои лучшие друзья умерли, и умерли по моей вине. Из моей гвардии уцелела лишь половина. Людей барона фон Виллингера, которые так храбро выручили меня в ту роковую ночь, я могу перечесть по пальцам. Я взял много жизней, но напрасно. Я был убеждён, что сильной рукой заставлю судьбу склониться передо мной, но она оказалась сильнее меня. В решительную минуту моё могущество обрушилось на мою голову, как рушится дом, похоронив под собой меня и всех тех, кому оно должно было служить прикрытием. Воистину гордость моя принижена долу. Теперь лучшая часть моей жизни уже прожита, и волосы мои седы.

«Никогда не стремись к невозможному», — говаривал мой дядя инквизитор. Это весьма печальная философия, но, может быть, он был прав. Что, однако, говорил проповедник? «Братья, не отчаивайтесь, ибо для Бога нет ничего невозможного». Желал бы я иметь такую веру, но не могу.

«Верьте, что у каждого человека есть своё назначение». Когда я прибыл сюда, моим назначением было управлять, и с первого же дня я старался быть справедливым. Не моя вина, если моя справедливость оказалась несовершенной. Я делал всё, что мог, но проклятие тяготело надо моими трудами. Правда, в одном я был эгоистичен и не мог искупить своего эгоизма жизнью пятидесяти людей, которых я спас. Если бы донна Изабелла отвергла моё предложение, мне кажется, я сжёг бы их так же спокойно, как мой дядя инквизитор. Но Богу известно, что я спас донну Марион без всякой цели.

Я знаю, что ответил бы мне проповедник. «Если ты не видишь результатов, то всё-таки будь доволен. Ибо кто ты, чтобы судить Господа?» Я знаю, он смотрит вверх, на небо; для него здешняя жизнь есть только странствование, приготовление. Но если в этой жизни наше сердце становится от незаслуженных страданий жестоким, а в душе водворяется мрак, несовместимость с будущим блаженством — что тогда? Нет, ответ проповедника решительно не для меня.

Я хочу судить себя при свете того мира, в котором мы теперь живём. При этом свете я хочу оценить мои ошибки и дела. Итог, конечно, не сойдётся: проклятие — от моей жены, клеймо изменника — от короля. С другой стороны, спасение женщины, удары мечом в защиту реформатской церкви в Голландии. Они, конечно, немногого стоят, ибо я не вкладывал в эти удары душу. Кроме того, против спасения одной женщины надо записать гибель в то же время другой. А теперь ещё нужно прибавить и гибель моей жены, хотя вина в этом случае падает не на меня одного.

Каков бы ни был в конце концов итог, потери значительно превышали приобретения. Мало радости принёс я себе и другим. Жестоко было основание, на котором приходилось строить вторую половину жизни. Но эта половина должна принадлежать принцу и государству, если ей не суждено принадлежать моей жене. Они дали мне средства завладеть опять Гертруденбергом, и они вправе ожидать, что я верну им нечто лучшее, чем маленький городок.

Каждый должен примириться с собой и со своими думами.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Гуда, ноябрь 1575 года.

Сегодня я случайно принялся опять за дневник. После минутного колебания я открыл его и стал читать.

Больше двух лет прошло с тех пор, как я записал последние строки в Гертруденберге. Я помню, что лишь только засохли чернила, я закрыл мой дневник и спрятал его.

Моя жизнь, казалось, также была закончена. Не стоило записывать всё то, что с тех пор произошло. Я сражался то там, то сям, брал или защищал города. Но это ведь постоянно происходит во время войны, и, осаждая один город, забываешь о другом. Какое мне до всего этого дело?

Но теперь, когда я вновь открыл дневник, я должен записать в него несколько строк. Я как будто буду говорить с другом и расскажу ему просто всё, что заслуживает воспоминания, хотя таких воспоминаний наберётся немного.

До нынешнего дня я ничего не знал об участи моей жены.

Все мои усилия разбились о судьбу или волю женщины — хорошенько не знаю. Не хочется опять говорить об этом.

Я не остался в Гертруденберге и просил принца назначить нового губернатора, а меня послать куда-нибудь в другое место. Вместе с войной я странствовал туда и сюда. Я надеялся освободить Лейден, но был послан сюда, в Гуду.

Много воды утекло с тех пор, как я в качестве наместника принца въехал в Гертруденберг. Между прочим, исчезло и моё прежнее имя. Но у человека должно быть какое-нибудь имя. Так как мои владения в Голландии были конфискованы герцогом Альбой и отданы вместе с титулами какому-то нуждающемуся дворянину из тех, которые тёрлись около него, то принц пожаловал мне земли, которые, в свою очередь, были у кого-то отняты. Я теперь превратился в графа ван Стинена. В моём положении годится всякое имя. Я всегда мечтал о каком-нибудь древнем имени, но не всегда удаётся получить то, что хочешь.

Переменилась и моя религия. Я теперь — кальвинист, как сам принц и все его приближённые. Если я мог прежде относиться с почтением к каждому святому, то отчего теперь я не могу присутствовать и при протестантском богослужении, хотя стены церкви только выбелены краской, а певцы порядочно разноголосят? Ибо если самое богослужение стало теперь не так театрально, зато оно сделалось несравненно более искренним. Кроме того, при новой системе нет инквизиторов, а это что-нибудь да значит. Не знаю, не вздумают ли они установить нечто подобное впоследствии. Надеюсь, что в моё время этого не случится. Как бы то ни было, я бы не хотел, чтобы они явились ко мне в Гуду.

Мне кажется, меня послали управлять добрыми обывателями Гуды потому, что они оказались несколько упорными, и принц решил, хотя и не сказал мне этого прямо,