Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Странно, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, облокотившись на лестничные перила, — из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно прийти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.

— Вы так думаете? — спросил мистер Уэллер.

— Как же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, — отвечал мистер Пикквик. — Они, очевидно, не думают о своем положении.

— Что правда, то правда, сэр, — заметил мистер Уэллер, — есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них — вечный праздник. Портер, кегли и карты — чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем, сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно, были бы только пиво да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масленица, как можно, пожалуй, подумать с первого раза. Получается неровно, как говорил мой почтенный родитель, когда ему приготовляли грог и воды было больше, чем джина.

— Справедливо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — вполне справедливо.

— На свете все бывает, — продолжал мистер Уэллер после минутного размышления. — Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.

— Кто же это такой? — спросил мистер Пикквик.

— Вот уж этого я никак не могу сказать вам, — отвечал Самуэль. — Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.

— Что он сделал?

— A то же, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай да и попался в лапы констеблю.

— То есть, другими словами: он наделал долгов? — спросил мистер Пикквик.

— Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, — отвечал Самуэль. — Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, а с судебными проторями — четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака со своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в ракетки, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг ни с того ни с сего и говорит: «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». — «Знаю, очень знаю», — говорит тюремщик, покуривая трубку. «Вот что, брат Вильям, — говорит маленький человек с необыкновенным азартом: — мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа». — «Ну, а что будет со мной, если вас прихлопнет паралич?» — сказал тюремщик. «А ничего, — говорит грязнолицый человек, — кто-нибудь подымет меня по пути и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галерее Флита“». И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и поэтому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза и сказал на торжественный манер: «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». — «Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что», — сказал маленький человек, и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед за тем он дружески пожал тюремщику руку и вышел вон из тюрьмы.

— И, разумеется, он не воротился назад? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, не угадали: воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извозчик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.

— И по истечении этого времени он умер, конечно, — перебил мистер Пикквик.

— Опять вы ошиблись, сэр, — перебил Самуэль. — Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал как ни в чем не бывало и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота и уже повернул ключ. «Постойте, брат Вильям!» — сказал маленький человек. — «Как? Это вы, Двадцатый?» — спрашивает тюремщик. «Да, — говорит, — это я», — отвечает маленький человечек. «Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? — говорит тюремщик. — А я, признаться, думал, что вы давно на своей койке». — «Нет, еще не на койке», — отвечает с улыбкой маленький человечек. «Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, — говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, — в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, коли вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга». Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.

Когда Самуэль кончил свой рассказ, мистер Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». Мистер Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикорнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но мистер Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.

По долгу справедливости мы обязаны заметить, что мистер Пикквик по уходе Самуэля почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселой компанией, готовой к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.

В таком расположении духа он повернул опять в ту галерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны, и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе посреди галереи замешалась, среди прочих, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала со своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, мистер Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие ее тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.