Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. - Александр Иванович Спиридович

сесть. Царица как будто опустилась, постарела, поседела.

Волнуясь, Бурдуков изобразил положение в столице как безнадежное, катастрофическое. Царица слушала спокойно и сказала, что она ждет доклада от графа Бенкендорфа. Бурдуков упрашивал уехать с детьми куда угодно, но уехать. Царица спокойно отвечала, что она при больных. Она сейчас сестра милосердия. Она одна должна бегать от одной больной к другой. Казалось, что слезы блестели на глазах царицы, но она старалась быть спокойной. Бурдуков пытался продолжать, но императрица поднялась. С гордостью она твердым голосом сказала:

— Я верю в русский народ. Верю в его здравый смысл. В его любовь и преданность государю. Все пройдет, и все будет хорошо.

Аудиенция окончена. Поцеловав руку ее величества, Бурдуков покинул дворец. Он был подавлен.

Однако к вечеру оптимизм царицы был поколеблен. В полночь царица послала первую тревожную телеграмму государю, которую оканчивала словами: «Очень беспокоюсь относительно города».

Переговорить с генералом Воейковым, который был в Ставке, можно было только с его квартиры, по прямому проводу, из его кабинета. Я пошел туда. Оказалось, что жена генерала в Петрограде, на квартире родителей. В Царском на квартире только дежурный жандарм Кургузкин. Кургузкин знал меня давно. Я разъяснил ему необходимость переговорить с генералом и просил допустить меня до телефона. Кургузкин, понимая, что делается, просил меня располагать телефоном. Когда я добился Могилева и вызвал к телефону генерала Воейкова, мне ответили, что генерал пьет чай с его величеством и по окончании вызовет меня к телефону.

Через полчаса мы уже разговаривали. Поздоровавшись, я начал с того, что просил генерала обратить внимание на то, что я, ялтинский градоначальник, позволил себе забраться в его кабинет в его частной квартире, что жандарм Кургузкин пропустил меня к телефону. Это одно, говорил я, показывает, насколько тревожно здесь положение. Я передал генералу о положении в Петрограде и о том, что Департамент хвастается произведенными арестами. Я высказал мнение, что Департамент не знает, что в действительности происходит; что Думу надо распустить, волнения подавлять вооруженной силой, но, прибавлял я, для этого нужно, чтобы Хозяин был здесь. Будет Хозяин здесь, все будут делать свое дело, как следует. Без Хозяина будет плохо.

«Приезжайте, ваше превосходительство, скорее, приезжайте, приезжайте!»

Генерал Воейков любезно поблагодарил меня за информацию, и мы распрощались.

Поблагодарив Кургузкина, я вернулся к генералу Вильчковскому. Сели за обед. Все были в хорошем настроении. Спокойствие царило в Царском Селе.

Вернувшись около десяти часов в Петроград, я не нашел [у вокзала] своего автомобиля. Кругом вокзала чувствовалась тревога. Один генерал забрал меня и нескольких дам, за которыми тоже не выехали их моторы, и довез меня к графу И. И. Воронцову, что состоял при великом князе Михаиле Александровиче. Великий князь был в Петрограде. Граф и его красавица-жена были встревожены. У них было несколько офицеров. Офицеры бранили генерала Хабалова и жаловались на полный хаос в городе.

Злобой дня был бунт в 4-й роте запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка. Запасный батальон этого полка, как и все, был переполнен выше предела. Солдаты спали на нарах в несколько ярусов. Офицеры были или больные эвакуированные кадровые, или молодые неопытные прапорщики, только что выпущенные с курсов, не пользовавшиеся никаким авторитетом у солдат. Вообще же число офицеров не соответствовало числу солдат, и о каком-либо нравственном влиянии офицеров не приходилось говорить. Переполненные помещения, спертый воздух, часто плохая пища от интендантства — все это уже давно разлагающе действовало на запасных солдат, а систематического военного воспитания им не давалось по недостатку кадровых офицеров. На этот большой дефект высшее петроградское начальство не обращало внимания.

Отлично в полку была поставлена учебная команда Чистякова. 4-я рота запасного батальона состояла из выздоравливающих солдат. Многие из них были испорчены госпитальным дамским режимом. Рота помещалась в помещении придворного Конюшенного ведомства. Настроение роты уже давно заставляло желать лучшего. Часов около четырех в роту пробралось несколько рабочих-агитаторов. Они жаловались, что учебная команда павловцев стреляет по народу. Просили заступиться, помочь: ведь, братцы, мы — свои. За что же? Здесь не война…

Рота заволновалась. Около шести часов несколько десятков разобрали винтовки и толпой повалили на улицу. Офицеров не было. На Екатерининском канале им загородила путь конная полиция. Началась перестрелка. Было дано знать в казармы Преображенского полка на Миллионной улице. Появившийся взвод преображенцев загнал павловцев в казармы. Явились офицеры. Командир батальона полковник Экстен стал усовещивать, но его кто-то ранил в голову, говорят, из толпы. Это как бы образумило солдат. Бросились на помощь полковнику. Вскоре рота выдала девятнадцать главных зачинщиков беспорядка. Но двадцать один человек скрылись с винтовками. Зачинщиков арестовали и отправили в крепость.

Слух о бунте облетел все казармы. Пошли разговоры. Полиция была возмущена, что войска не только не помогают, а сами устраивают волнения.

Министр Протопопов продолжал верить, что Хабалов подавит беспорядки. В тот вечер министр обедал у директора Департамента полиции Васильева. К концу обеда туда был вызван с докладом начальник Охранного отделения генерал Глобачев. Последний наконец понял, что у нас началась революция. Накануне поздно вечером один из его отличных сотрудников сообщил ему:

— Так как воинские части не препятствовали толпе, а в некоторых случаях даже принимали меры к парализации начинаний полиции, то масса получила уверенность в своей безнаказанности, и ныне, после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционнее круги выдвинули лозунги: «Долой войну!» и «Долой самодержавие!», народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть не способна подавить движение в силу того, что воинские части на ее стороне, что решительная победа близка, так как воинские части не сегодня завтра выступят открыто на стороне революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до полной победы и государственного переворота…

К этой вчерашней удивительной по верности характеристике положения сегодня прибавился такой факт, как «бунт» павловцев.

Сообщения партийных «сотрудников»[154] понятны лишь их авторам и жандармским офицерам, их принимающим. Они «сотрудничают» по разным причинам и побуждениям, но стремятся к одной и той же цели — помешать революции. Чтобы понять и поверить сведениям «сотрудника», министром внутренних дел должен быть Плеве, Столыпин… Протопопов этого не понимает. Он ухмыляется, смеется, не придает никакого значения, что волна движения вздымается. Он не видит ничего грозного в «бунте» павловцев.

— Я спокоен, — говорит министр, смакуя кофе, — Хабалов подавит движение, это его дело…

И, отбросив злободневную неприятную тему, Протопопов начинает обычный рассказ про Царское Село, про милостивое к нему отношение их величеств. Дальше следуют планы и