Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Мое положение таково: после прекрасного дела 15.XI мне дали еще 2 полка пехоты, много артиллерии, так что у меня получилось 8 полков (7 пех[отных] и 1 каз[ачий]), огромная масса артиллерии и придаточных частей, всего до 40 т[ысяч] человек и 10 т[ысяч] лошадей, т. е. хороший большой корпус. И пошел твой муж ползать по позициям и окопам, чтобы расположить и направить эту массу. На остальных участках армии должны были мне помогать демонстрацией, а я должен был наносить удар. Позагонял я по горам всех своих помощников, говорил речи унтер-офицерам (унт[ер]-офицерам нового полка говорил так, что весь сам дрожал с ног до головы…) и в конце концов доложил, что к вечеру 24.XI я готов. Мне сказали, что 25.XI, вероятно, будет атака, почему ночью я подтянул все части своего «отряда» (так как неудобно было его назвать корпусом и дать в подчинение генерал-майору, который по канцелярским расчетам не дорос еще до дивизии, то создалось такое лукавое, но если хочешь, и лестное название «Отряд генерала Снесарева…» – даже не генерал-майора, чтобы где-либо вдали подумали, что командует генерал от инфантерии, обеспечивая успех операции своим высоким чином) и к рассвету занял предбоевое расположение. И вот утром я получаю известие, что все отменяется и что три полка с некоторой артиллерией я должен немедленно отдать. Мои полк[овые] командиры, офицеры и ребята были в таком отчаянии: так все было продумано и так было много шансов на блестящий успех; когда я по телефону отменял свой приказ, то мне в ответ слышались слезы. Но что делать: подлые романешти отдали Бухарест, и нужно было им на помощь посылать то, что было под рукою.

Теперь у меня тишина, и я приступаю к ряду мер по укреплению позиции, мер санитарно-гигиенических, к успокоению людей и приведению их в порядок. В этом духе я отдаю приказ, а затем могут приходить и командовать дивизией. Два месяца тому назад я получил ее растрепанной, сбитой с панталыку, слабой числом и духом, а теперь она признается лучшей во всей армии, и Эрделли – хитрый человек, пронюхав об ее качествах, меняет ее на 2-ю гвар[дейскую] кавал[ерийскую] дивизию… Кто не знает, в чем дело, разводит руками, а кто ближе стоит к нему, говорит: «Умный человек… 64-я дивизия в первом же деле даст ему Георгия, которого у него нет и которого он так жадно желает». К успехам дивизии так привыкли, что, когда видят большую партию пленных, говорят: «Это, конечно, из 64-й» – и они редко ошибаются. За время командования дивизией я взял в плен до 40 офиц[еров], 2 т[ысячи] н[ижних] чинов, не менее 30 пулеметов, бомбометы, прожекторы и множество материала… и все это в минуты сравнительного затишья. Прости меня, женушка, что я расхвастался, но ведь 64-я дивизия мое детище, моя Ейка, она плод моих страшных и непрестанных трудов, плод моих дум и моего военного миропонимания; и как я рад, если бы ты знала, что мое понимание боевых явлений и моя военно-воспитательная система так хорошо оправдываются.

Теперь хотят сделать так. 15 же ноября, когда я действовал успешно, 43-я дивизия работала крайне неудачно, погибла почти вся (осталось 2,4 т[ысячи] штыков во всей дивизии), и теперь хотят мне дать ее на выправку. Я ответил, что готов работать и благодарю за доверие, но слишком привык к 64-й и расстаться с ней при условии перехода на дивизию же мне будет трудно. Может быть, командиру корпуса и не удастся сохранить за мною ни 64-ю, ни даже 43-ю дивизию, но его упорное желание (которое, по-видимому, поддержит и Каледин) очень лестно и говорит о моей котировке на боевой бирже. В принятии 43-й дивизии тот для меня плюс, что я еще раз буду иметь случай проверить свою систему. Впрочем, что Бог даст… Не выйдет, поеду к женке (к третьей дивизии) и отдохну от боевых трудов на ее ласковой, любимой и любящей груди.

27 ноября. Бросал писанье, чтобы заняться делами, а затем ехать в 253-й Перекопский полк на парад: помолились, поздравил с праздником, прокричали «ура» в честь Высокого Георгиевского кавалера и прошли церемониальным маршем. А затем я позвал к обеду командира полка и бат[альонных] командиров (только двоих, в том числе и тезку, который после 1,5 месяцев сидения в Орлином гнезде появился сюда, в Брязу, и смотрит на мир Божий изумленными глазами). Обед был парадный, до 25 человек народу с музыкой. Я говорил речь на тему об аристократах храбрости (см. выше), но только с некоторыми лирическими вставками в том духе, что минует военная гроза, на сцену общественной жизни прочно выйдут другие аристократии, а люди духа могут оказаться затертыми… Да еще много ли их останется? «Но да не удручит это наших сердец! Мы работали не для звуков и гула в печати и людях, а по внутреннему голосу, по вложенному в грудь прочному сердцу… и не нам искать людской похвалы! Сделавши дело, мы встанем скромно в сторону: пусть пользуются другие жизнью, которую мы им создали и которой сами мы не дорожили…» – в этом духе я закончил.

Посылаю тебе сестринские письма; они для тебя будут показателем моей «известности» и тех чувств, которые создаются вокруг моей личности. Сестры милосердия – это тонкий и чувствительный аппарат, отражающий офицерские и солдатские настроения, чаще даже солдатские, так как они имеют большие сношения с ними через раненых. Они идут вслед за солдатскою любовью, тотчас же ее усиливая, оттеняя своим тоном и обгоняя. На днях выедет в Петроград сестра приданного к дивизии отряда (Ксения Николаевна, «прожектор»), она зайдет к тебе непременно, и ты ее хорошенько расспроси. Выпытай ее поподробнее, найди время. Она простой, хороший и непосредственный человек, и она изложит тебе все как на ладони. Особенно расспроси ее, что про меня говорили солдаты, в каком тоне и в каких подробностях.

От тебя нет писем уже дней 5. Опять какой-либо кавардак из-за падения Бухареста. Сначала у нас были запрещены отпуска до 15.XI, а теперь вновь перезапрещены до 5.XII, и я думаю, если только мне не навяжут 43-й дивизии, выехать к тебе с началом декабря, особенно, если меня возвратят на старое место; если же я удержусь на 64-й, то все-таки попытаюсь выехать, но несколько позднее, когда все налажу окончательно. На бою 23–24.X (за Орлиное гнездо) и за бои 15–18.XI (у Кирлибабы), я еще больше, чем прежде, убедился, что и начальник дивизии должен иногда не только управлять (издалека, по телефону), но и командовать, т. е. появляться лично, приказывать голосом и, в случае нужды, вести батальоны (роты и даже роту) в атаку; а говоря общим словом, должен носить в душе идею самопожертвования – жертвования жизнью, если того потребует обстановка. Горе наших начальников дивизий, что они (кроме физической немощи) ведут часто телефонную войну, не бывают в окопах, не приобретают личного авторитета и духовного влияния на массу. Они где-то вне людской массы, вне ее дум и настроений, они не властители ее духа, они просто начальнический аппарат, посылающий механически холодные повеления. А какое великое благо доказать командуемой массе, что ты можешь явиться – и явишься – в ее дрогнувшие ряды и вместе с ней пойдешь или на смерть, или к победе. Во время боя 15.XI один командир батальона не мог поднять и повести батальон в штыки, и я приказал ему передать, что если он не в силах это сделать, то я сам сейчас приду (я был недалеко) и сам поведу батальон… и он пошел, как мог, так как был убежден, что я приду. В том же бою я шел в атаку с Перекопским полком, и роты, летя вперед, кричали не «ура» (не все, конечно), а «с нами идет начальник дивизии»… Когда я накануне боя 25.XI держал речь унтер-офицерам, между прочим говорил им: «А если, не дай Бог, вы дрогнете или произойдет какая заминка, я появлюсь среди вас, и мы пойдем умирать вместе, в этом даю вам мое офицерское слово… у телефона не останусь»; и я по глазам вижу, что они мне верят, и я чувствую, что имею нравственное право сказать им эти слова и вообще послать на смерть, так как сам в нужную минуту пойду на нее, как уже шел не один раз. Милая моя и любимая, и драгоценная женушка, я с удовольствием рассказываю тебе мои думы и переживания, и мне не стыдно перед тобою говорить и то, что похоже на хвастовство… но ты – я, а себе я говорю то, что только что написал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});