В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

— Не только из-за смерти ребенка. Могут быть и другие причины. Потеряв сына, Люция лишилась последнего смысла в жизни.

Людас вспомнил, что то же самое говорила Люция еще при жизни Витукаса, и его бросило в дрожь при мысли, что Люция может покончить с собой.

Перед поездкой в Палангу, как и в прошлом году, Васарис на два дня съездил к родителям. Он предчувствовал, что, может быть, в последний раз навещает их. Людас уже заранее знал, как они его встретят, как тотчас захотят, чтобы он отслужил панихиду, и как будут разочарованы, когда он откажется наотрез и вообще недолго погостит дома.

Все вышло именно так, как он предполагал. Но ему хотелось еще заехать в Клевишкис, навестить каноника Кимшу и поговорить с ним о Люции. «Старику, — думал он, — конечно, будет интересно услыхать последние новости о племяннице от человека, который недавно ее видел».

Он не ошибся. Едва каноник поздоровался с ним, как принялся за расспросы:

— Давно ли из Каунаса? Два дня назад, говоришь? Видал Люце? Ну, расскажи, как она теперь?

Васарис рассказывал, а каноник слушал, боясь пропустить хоть одно слово.

— Она всегда была впечатлительной… Все переживала глубоко… — сказал он, когда Васарис замолчал. — Она была веселая, озорная и своенравная, потому что я слишком избаловал ее. Но легкомысленной никогда не была. Ты и сам знаешь… Чем только все это кончится, как ты думаешь? — спросил он Людаса.

— Думаю, что со временем она успокоится, и все будет хорошо. Нет такого горя, которого бы не излечило время. Жаль только, что она столько времени мучается. Такая еще молодая и красивая женщина.

— Дай бог, дай бог, — просветлел каноник. — Ну, пойдем, попьем чаю.

Угощая своего гостя чаем с ромом, старик опять заговорил о Люце. Но теперь Васарису показалось, что каноник о чем-то умалчивает и скрывает от него самое главное.

— Боюсь, что она убивается не только из-за сына, а из-за чего-то другого. Может, из-за своей жизни… Случается, что человек сам себе становится противен… Послушай, не говорила ли она тебе чего-нибудь, что бы тебя удивило? — неожиданно спросил он и тревожно поглядел на Васариса.

— Нет. Она всего-то сказала несколько слов.

— А обо мне ничего тебе не говорила?

— Нет.

— Ну, расскажи, как она живет с Глауджюсом. Расскажи обо всем, что видел и слышал, ничего не скрывай.

Было очевидно, что каноника очень беспокоила судьба племянницы. Людас рассказывал осторожно, успокаивая и утешая старика.

— Я сделал большую ошибку, выдав ее за этого чурбана, — пожалел каноник. — Так, значит, она ничего обо мне не говорила?

— Нет, ничего. Я что-то не припоминаю.

— Ну и слава богу… — облегченно вздохнул старик. — А ты сам как считаешь, хороший я был дядя? Любил ее? Заботился? Ничем не обижал?

— О, ксендз каноник, вы были ей настоящим отцом! Дай бог каждому такого опекуна.

Васарису показалось, что каноник разволновался: слишком много налил в свой чай рома и слишком усердно размешивал его, повторяя одни и те же вопросы. И вообще он говорил каким-то странным тоном:

— Да, да… любил ее как отец… Баловал… Хорошая была девушка… Веселая, живая, озорница, но сердце у нее было чувствительное… Все переживала глубоко… Сам знаешь, оттого она и несчастна. Бразгиса она не любила, но он был хороший человек, и она к нему привыкла. А Глауджюс чурбан. Погубит ее… Совсем погубит…

Глядя на каноника, Васарис далее удивился: старик, казавшийся таким бодрым и энергичным на похоронах Витукаса, теперь вдруг постарел, осунулся, ослаб. По-видимому, он тяжело переживал несчастье, свалившееся на Люцию.

— Возьмите ее к себе, ксендз каноник, — посоветовал Людас, желая его утешить.

— Я и хотел, но она не соглашается. Стала большой барыней. Даже рассердилась на меня… Ах, молодость, молодость… Каких только глупостей не натворит человек в эту пору!

Людас не понял, чью молодость бранит каноник: свою, Люце или же молодость вообще? Он молча допивал чай, а каноник, вздыхая, снова и снова вспоминал впечатлительность Люце и ругал чурбана Глауджюса.

Когда Васарис собрался ехать, каноник проводил его и сказал:

— Вернешься в Каунас, зайди к ней и скажи, что я очень, очень беспокоюсь за нее, что я ее очень люблю, желаю ей счастья и прошу все, все простить мне.

Васарис обещал исполнить его просьбу и, простившись с опечаленным каноником, отправился домой.

На другой же день по приезде в Каунас он пошел к Глауджюсам. Впустив его, Аделе сообщила, что барыня немного успокоилась, наверно, выйдет к нему в гостиную. Действительно, через минуту вошла Люция. Вся в черном, без украшений, с незавитыми волосами, неподкрашенными губами, она как будто стала бледней, похудела. Но теперь она казалась не такой пришибленной, как в прошлый раз, а скорее очень серьезной, даже суровой. Какое-то благородство придавали ее лицу и всему ее облику и эти чуть сдвинутые брови, и утончившаяся линия губ, и простое черное платье.

Васарис почтительно приветствовал ее, она подала ему руку, указала на кресло, а сама села напротив.

— Вчера я вернулся из родных краев, — начал Васарис. — Повидался и с каноником Кимшей. Он просил меня зайти к вам и передать от него привет. Старик очень беспокоится о вас…

— Спасибо. Как его здоровье?

— Не скрою от вас, что он показался мне очень измученным. А вообще-то здоров и еще крепок… Просил меня написать о вас. А может быть, вы сами черкнете ему несколько слов? Бесконечно обрадуете старика. Он так вас любит.

Но Люция сосредоточенно глядела в окно, словно что-то обдумывая, и ничего не отвечала.

— Как вы теперь себя чувствуете, Люция? — спросил Васарис, чтобы вывести ее из задумчивости.

— Ничего… Начинаю привыкать. Ведь во вселенной ничего не изменилось. А много ли значу в ней я одна?

Васарис не совсем понял, что она хотела выразить этими словами.

— Да, — сказал он, думая, не попробовать ли ее разубедить. — Да, горе отдельного человека, может быть, и немного значит в мире видимом, но перед лицом бога ничто не пропадет.

Брови Люции сдвинулись, и между ними обозначилась тонкая вертикальная морщинка. Она в упор поглядела на Васариса. Холоден и жесток был ее взгляд.

— О, я убедилась, что никакого бога нет, — сказала она, подчеркивая каждое слово. — Отдельный человек настолько малая песчинка, что о нем и думать не стоит. Ни смерть, ни боль, ничто не имеет значения перед силой, побеждающей жизненный инстинкт. Только этот инстинкт привязывает нас к жизни, это он питает иллюзию, будто отдельная личность что-то значит, будто есть высшее существо. Все это ерунда…

— В вас говорит еще ваше страдание. Надеюсь, что скоро жизненный инстинкт одержит верх, рассеет тени смерти, омрачавшие вас, и опять вернет вас к жизни. Перед отъездом я этого вам и пожелаю, Люция.

По губам ее пробежала ироническая, презрительная усмешка, и она ответила, цедя слова:

— В таком случае вы желаете мне зла. Если во мне воскреснет инстинкт жизни и соблазнит еще раз поискать счастья, я его задушу в себе, не останавливаясь ни перед какими средствами, ни перед какими последствиями.

Васарису стало не по себе от этих слов; он видел, что она способна на все.

Он попрощался с Люцией, сожалея, что долго не увидит ее.

Через два дня Васарис уехал в Палангу. Беззаботная курортная жизнь постепенно вытеснила печальные воспоминания о родителях и Люции.

В Паланге он встретил Варненаса, нескольких учителей из своей гимназии и многих знакомых. На дюнах они собирались целой компанией, жарились на солнце, занимались спортом, дурачились и всей ватагой весело бросались в волны.

Однажды Васарис встретился с ксендзом Стрипайтисом, которого уже давно не видал. После провала на выборах бывший депутат отказался служить в приходе и решил отправиться в Америку, собирать там пожертвования на католические учреждения. А пока что приехал в Палангу немного отдохнуть и поправить нервы.

— До черта надоели все эти митинги, — жаловался он Васарису. — Что поделаешь, провалились на выборах. Конечно, для католиков это тяжелый удар. А что касается меня, я даже рад, что не попал опять в сейм. Поеду в Америку, погляжу на белый свет, соберу пожертвования, да и самому не мешает накопить долларов.

Людас пожелал ему успеха.

Ауксе с отцом тоже проводили лето в Паланге. Васарис часто виделся с ними. Он подолгу гулял с Ауксе по побережью, любуясь закатами, какие бывают только на этом море.

В одну из таких прогулок Васарис завел разговор о госпоже Глауджювене. Он рассказал Ауксе обо всем, что видел и слышал, когда был у Люции, и не скрыл своего беспокойства за ее судьбу.

Ауксе разделяла его тревогу, но тут не вытерпела и сказала:

— Все же, Людас, эта женщина занимает еще много места в твоем сердце. Будь я ревнивой, я бы имела право попрекать тебя ею.