ГУЛАГ. Паутина Большого террора - Энн Эпплбаум

В нескольких часах езды на север от Петрозаводска в урочище Сандормох возник еще один местный мемориал. Хотя, возможно, в данном случае «мемориал» — не совсем точное слово. Несмотря на то, что здесь есть памятная доска и несколько каменных крестов, установленных поляками, немцами и другими, Сандормох, где в 1937-м были расстреляны заключенные с Соловецких островов, в том числе священник Павел Флоренский, запоминается прежде всего своими необычно трогательными крестами ручной работы и частными памятниками. Поскольку сведений о том, кто где похоронен, не сохранилось, каждая семья наугад выбрала ту или иную массовую могилу. Родственники жертв приклеили их фотографии к деревянным столбам, кое-где вырезаны эпитафии. Среди хвойного леса, выросшего на месте расстрела, то и дело попадаются ленты, искусственные цветы и прочее погребальное убранство. Солнечным августовским днем, когда я там побывала (была годовщина убийства, и из Санкт-Петербурга приехала делегация), пожилая женщина произнесла речь о своих родителях, которых обоих здесь расстреляли, когда ей было семь лет. До той поры, когда она наконец смогла посетить их прах, прошла целая жизнь.

Другой крупный проект реализуется близ Перми. На месте лагпункта сталинских времен «Пермь-36», ставшего в 70-е и 80-е одним из самых жестоких лагерей для политзаключенных, группа местных историков организовала полномасштабный музей — единственный в своем роде, поскольку он расположен в настоящих лагерных бараках. Своими силами историки восстановили бараки, забор, заграждение из колючей проволоки и прочее. Чтобы сэкономить средства, они, взяв старое лагерное оборудование, даже создали маленькое лесозаготовительное предприятие. От местных властей большой поддержки они не получили, но помогли с финансами западноевропейские и американские фонды. Активисты рассчитывают пойти дальше и восстановить двадцать пять строений; в четырех должен разместиться более крупный Музей репрессий.

Тем не менее в России, привыкшей к грандиозным военным мемориалам и пышным, торжественным государственным похоронам, эти локальные усилия и частные инициативы выглядят слабыми, разрозненными и недостаточными. Большинство граждан страны, вероятно, ничего о них не знает. И неудивительно: через десять лет после распада Советского Союза Россия, унаследовавшая его дипломатию и внешнюю политику, его посольства, его долги, его место в ООН, по-прежнему ведет себя так, словно она не унаследовала его историю. В России нет национального музея, посвященного истории репрессий. Нет в ней и национального места скорби, памятника, который отдавал бы официальную дань страданиям жертв ГУЛАГа и их семей. В 80-е годы на проект такого памятника объявлялись конкурсы, но этим дело и ограничилось. «Мемориал» добился лишь того, чтобы камень с Соловецких островов, где начинался ГУЛАГ, был помещен на площади Дзержинского напротив здания Лубянки.[1530]

Еще более важен, чем дефицит памятников, дефицит общественного интереса. Иногда кажется, что сильнейшие эмоции и страсти, возбужденные широкими дискуссиями горбачевской эпохи, улетучились вместе с Советским Союзом. Столь же внезапно прекратились ожесточенные споры о необходимости отдать жертвам долг справедливости. Хотя в конце 80-х много говорили о том, что надо привлечь людей, виновных в пытках и массовых убийствах, к ответственности, российские власти ничего подобного не предприняли даже в отношении тех, на кого имелись явные улики. В начале 90-х годов один из исполнителей катынского расстрела польских офицеров был еще жив, и сотрудники КГБ проинтервьюировали его, желая знать, как, с чисто технической точки зрения, происходили убийства. В порядке жеста доброй воли магнитофонная запись интервью была передана польскому атташе по культуре в Москве. Но никто никогда не высказывал мысль, что этого человека надо предать суду — в Москве, в Варшаве или где-либо еще.

Безусловно, суд — не всегда лучший способ разобраться с собственным прошлым. В первые годы после Второй мировой войны в Западной Германии было отдано под суд 85 000 бывших нацистов, но обвинительных приговоров тогда вынесли менее 7000. О коррумпированности этих трибуналов было широко известно, и на них сильно влияли личные конфликты, зависть и тому подобное. Сам Нюрнбергский процесс, пример «правосудия победителей», был отмечен странностями, не самой маленькой из которых было участие советских судей, прекрасно знавших, что их сторона тоже имеет отношение к массовым убийствам.

Но ведь, помимо суда, есть и другие способы дать публичную оценку конкретным преступлениям прошлых лет. Например, «комиссии правды», подобные тем, которые создавали в Южной Африке, чтобы жертвы могли рассказывать свои истории в официальном, публичном месте и чтобы былые преступления становились предметом общественного обсуждения. Или парламентские расследования — такие как проведенное в Великобритании в 2002 года расследование североирландского «кровавого воскресенья» тридцатилетней давности. Есть правительственные расследования, правительственные комиссии, официальные извинения — но российское правительство никаких подобных шагов не предприняло. Помимо короткого и невнятного «суда» над КПСС, в России по существу не было ни публичных разбирательств, ни парламентских слушаний, ни официальных расследований какого-либо рода в отношении массовых убийств, репрессий и лагерей.

Результат таков: в Германии через полвека с лишним после окончания войны все еще регулярно возникают публичные дискуссии о компенсациях жертвам, о памятниках, о новых интерпретациях нацистской истории, даже о том, должно ли молодое поколение немцев по-прежнему нести бремя вины за преступления гитлеровского режима. В России же через полвека после смерти Сталина ничего похожего не происходит: память о прошлом не составляет живую часть общественного разговора.

Процесс реабилитации на протяжении 90-х годов продолжался, хотя и очень тихо. К концу 2001 года в России было реабилитировано около 4,5 миллионов политзаключенных, и, по оценке Комиссии при Президенте Российской Федерации по реабилитации жертв политических репрессий, ей оставалось разобрать еще полмиллиона дел. Однако тех сотен тысяч, а возможно, и миллионов, что были репрессированы без суда, реабилитация, конечно, не коснется.[1531] Хотя в серьезности Комиссии и в ее намерениях сомневаться не приходится, хотя в нее, помимо чиновников, вошли бывшие заключенные, ни один из тех, кто с ней связан, не чувствует, что создавшие ее политические деятели были подлинно движимы желанием достичь, пользуясь словами британского историка Кэтрин Мерридейл, «правды и примирения». Их целью скорее было положить конец дискуссиям о прошлом, успокоить репрессированных жалкими добавками к пенсии и бесплатными проездными билетами и избежать какого бы то ни было более глубокого исследования причин и наследия сталинизма.

Среди обстоятельств, способствующих этому общественному молчанию, есть вещи, скажем так, простительные. Большинство граждан России тратит все усилия на то, чтобы приспособиться к последствиям коренного изменения экономики и общества. Сталинская эпоха была давно, и после ее окончания произошло очень много событий. Посткоммунистическая Россия — это не послевоенная Германия, где память о зверствах была еще свежа в памяти людей. В начале XXI века события середины века XX многим кажутся древней историей.

Возможно, еще более существенно то, что, по мнению многих россиян, дискуссия о прошлом уже состоялась, и принесла она очень мало. Когда спрашиваешь людей старшего поколения, почему сегодня так редко говорят о ГУЛАГе, они отмахиваются: «В 90-е годы мы только об этом и говорили, а теперь хватит, сколько можно». В довершение сложностей, в умах большого числа людей разговор о ГУЛАГе и сталинских репрессиях ассоциируется с «реформаторами-демократами», с самого начала активно участвовавшими в обсуждении советского прошлого. Поскольку это поколение российских политических лидеров, как теперь считают, потерпело неудачу (их правление запомнилось коррупцией и неразберихой), многим заодно представляются сомнительными и любые рассуждения о ГУЛАГе.

Вопрос о необходимости помнить про политические репрессии и увековечить память жертв усложнен, как я уже писала в предисловии, тем, что Советский Союз перенес и другие трагедии — каждая со своими жертвами. «Добавочную путаницу, — пишет Кэтрин Мерридейл, — вносит то, что очень многие люди пострадали не раз. Они на равных основаниях могут назвать себя ветеранами войны, жертвами репрессий, детьми репрессированных и даже перенесшими голод».[1532] Памятников погибшим на войне в России очень много, поэтому иные из русских, кажется, думают: разве этого не достаточно?

Но нынешняя глубокая тишина имеет и другие причины, менее извинительные. Для многих граждан России крах СССР был сильнейшим ударом по личной гордости. Может быть, чувствуют они, старая система и была дурна — но по крайней мере мы были сильны. И теперь, когда мы уже не сильны, нам не хочется слышать, что она была дурна. Слишком больно, как если бы плохо говорили об умершем.