Последний очевидец - Василий Шульгин

Из соседних казематов доносился храп. Рота, утомленная всеми волнениями дня, спала как убитая. Иванов тоже сильно устал и несколько уже раз подходил к койке и собирался снять с себя оружие и шинель и прилечь. Но каждый раз эта самая мысль с новой болью хватала его за сердце и отгоняла от койки. Он опять садился за стол, опирал голову на локоть и в сотый раз, перебирая свои ощущения, подходил к этому роковому мгновению… И каждый раз краска жгучего стыда заливала ему щеки, он вскакивал и начинал ходить из угла в угол по каземату… И теперь он вскочил почти со стоном и зашагал, нервно теребя портупею на груди… Наконец ему стало невмоготу… Он вышел из каземата и пошел по казармам. Все было тихо… Люди спали по койкам, похрапывая здоровым храпом; прикрученные лампы чуть пахли керосином и наполняли казематы мягким успокоительным полумраком, освещая немного ярче только проход, загибавшийся вдали; чуть поблескивали винтовки в стойках; все было тихо, спокойно; тяжелые своды спокойно висели над всем, и даже дневальные не спали и были на местах. Иванов, прислушиваясь к собственным шагам, будившим тишину, прошел все помещения роты, занимавшей половину полукруглой башни, прошел даже вниз, проверил дневальных у ворот, ведших в круглый двор, куда тускло глядели слабоосвещенные окна, и, несколько раз полной грудью вдохнув морозный воздух, вернулся к себе, в свой каземат.

— Ну, надо лечь, — сказал он себе, но проклятая мысль вдруг опять встала перед ним, словно отгоняя его от отдыха, словно ему нельзя было, он не имел права лечь и заснуть, как все они там… Он со злобой и отчаянием отошел от койки, потом вдруг успокоился, как будто твердо решил что-то, наморщил лоб и, сжав губы, застыл посередине комнаты, стиснув обеими руками белый шнур револьвера, охватывавший шею и прятавшийся в кобуре. Он думал. Он решил не волноваться, взял себя в руки и теперь твердо, беспощадно, но спокойно разбирал свои ощущения, копаясь, как ланцетом хирурга в живом мясе, в самых глубоких тайниках своей души. Так прошло несколько мгновений. Лицо его отражало сильное напряжение и глубокое внимание, направленное внутрь самого себя суровым усилием воли, подсказанным болью. И наконец, оно прояснилось…

— Нет, это была не трусость, — прошептал он. — Конечно, это свидетельствует о дряблости, о неспособности противостоять массовой воле — это печальный факт для меня и печальное открытие, и Бог один знает, какие еще придется грустные открытия сделать в самом себе, но это была не трусость… Нет… Нет… Я пересмотрел все, все вспомнил, малейшую жилку, но трусости не было, нет и нет, — я не трус, по крайней мере, это еще не доказано, что я трус… еще не доказано… — Он опять горько улыбнулся и продолжал: — Конечно, я не исполнил своего долга… Конечно, я должен был рубить шашкой и должен был умереть там… И конечно, никакого нет утешения в том, что никто из них, из офицеров, тоже не исполнил своего долга и никто не умер, не ранен и даже не пробовал защищаться… Что мне в том… А я должен был… Должен… И с этой стороны нет оправданий… Но все же для меня лично, для моего спокойствия, для того, чтобы я мог жить не побитой собакой, — это важно, это страшно важно… И вот же, ей-Богу, разобрав все до конца, я не нашел… нет я не нашел страха… Нет, это не от страха… Нет…

Он вздрогнул, потому что вслух, громко, проговорил последние слова.

«Однако, — подумал он и невольно улыбнулся… — Это называется, что человек стал заговариваться… Довольно уже этого самоковыряния… Самое тяжелое снято, а что было — то было… Надо терпеть…»

Он снял фуражку, кобуру и положил на стол… потом стащил шинель и мундир и повесил их на стул и раздумывал о том, как бы стащить сапоги… Он чувствовал, что это потребует больших усилий, а он очень устал, и ему лень было приниматься за эту работу… Как-то невольно оттягивая эту минуту, он подошел к печке и стал греться… Теплые кафли приятно грели ему спину сквозь рубашку, ему не хотелось уходить от печки, и, нежась около нее, он опять задумался, уставясь глазами куда-то вдаль.

Каким это все уже кажется далеким… Острые впечатления наслоились одно на другое, и кажется, что с того времени прошло уже Бог знает сколько времени, а меж тем это было только сегодня утром.

Как всегда, немного запоздав, он спешил на извозчике сюда, в казармы… День был пасмурный, грязный, чуть туманный… Он ехал через огромную угрюмую площадь, вокруг которой залегли тяжелые крепости — казармы, и думал о том, как бы доехать поскорее, когда нагнал какую-то воинскую часть, двигавшуюся впереди него, несколько поодаль от дороги. По-видимому, это целый батальон, и, кажется, понтонеры… Но куда они могут идти целым батальоном в такое время? Кроме того, почему они движутся в таком очень уж «либеральном» порядке? Хотя теперь вообще не особенно следят за строем, но эти уж что-то слишком распущены… Не равняются, каждую лужу обходят или беспорядочно прыгают через них, ружья держат кто как хочет, некоторые вышли совсем из рядов и идут сбоку… Странно… Офицеров не видно. Нет, вон светлеет один между серыми рядами… Он идет как-то посередине, совсем не в подобающем месте. Это, кажется, Коровин…

Но почему Коровин попал к понтонерам?.. Странно…

Иванов обогнал загадочный батальон и подъехал к своим казармам… Эти казармы — бывшая крепость, построенная при Николае Павловиче — выстроены полукругом в два этажа. Концы дуги, обращенные на площадь, соединены каменной массивной стеною, что образует большой внутренний двор, куда смотрят ряды окон. Посередине стены — ворота. Иванов въехал через эти ворота в этот хорошо знакомый полукруглый двор и был очень удивлен, увидев во дворе свою уже выстроенную и замершую в строю роту с винтовками и при подсумках… при роте двое офицеров: подполковник и командир роты… Иванов, которому было очень неприятно опаздывать в строй, поспешно отпустил извозчика и подошел к офицерам…

— Вот дождались и мы, — сказал ему подполковник каким-то странным голосом, здороваясь с ним…

— Чего дождались? — спросил Иванов, все еще ничего не понимая.

— Как чего?! Бунта…

Иванов был поражен.

— Какого бунта? Где же бунтовщики?! — проговорил он, все еще отказываясь верить.

— Да вон же, — ответил подполковник, кивнув головой по направлению к воротам… — Разве вы их не видели?

Иванов вдруг все понял… Мгновенно в его уме выросла только что виденная картина… Так этот загадочный батальон… так это… это бунт!

И в то же мгновение за стеной, отделяющей двор от площади, взмыл рев толпы…

— Вот они, голубчики… — как-то недовольно сказал подполковник, словно ворча, и вместе с командиром роты пошел к воротам…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});