Последний очевидец - Василий Шульгин

Стол уже был накрыт… Но ждали провожаемого капитана и командира батальона и потому не садились… Иванов встряхнулся и, чувствуя, что, в конце концов, неловко так «солировать», подошел к кучке, о чем-то оживленно заспорившей… Спорили главным образом два ротных командира… Остальные слушали. Оба они говорили разом, оба друг друга не слушали, оба кричали и твердили свое, как всегда в спорах большинства людей, редко дисциплинированных в этом отношении.

В особенности горячился один… Он как-то все принимал как будто лично на свой счет и раздраженно подхватывал отдельные слова своего собеседника.

— Да что вы мне говорите, Англия, Франция, Германия! — кричал с желчью и какой-то не то обидой, не то претензией, причем каждый раз нервно поворачивался, точно хотел уйти, но не уходил… Голос у него был громкий, не очень грубый, но не очень интеллигентный, с бытовой жилкой. — Англия, Германия, Франция! Европа! Сволочь! Европа! Наплевать нам на Европу! Культура, братец ты мой, — вот что важно!.. Гуманность! У нас вот барышни в гимназию ходят, а в Германии булки пекут! Да-с! Перенимать, так с умом, а без ума перенимать — это, знаете… совсем не умно… Да-с!..

Он бы, конечно, не кончил и продолжал еще, но другой, очень толстый человек, с заплывшим жиром лицом и маленькими живыми глазками, перебил его высоким тенором, говоря быстро и захлебываясь…

— Павел Иваныч, голубчик! Только что вы же мне говорили, что во всем мире уже нет смертной казни, а потому и у нас не нужно, а теперь наплевать на Европу! Объяснитесь! Как же это?! Если наплевать, так на всех наплевать…

Тут первый опять взъелся со своей претензией.

— Да что вы мне «наплевать», «наплевать»! Гуманность, братец ты мой, не позволяет… Совесть, культура… Христиане мы? Я вас спрашиваю! Христиане или нет? Так будьте же господа христианами, право, не понимаю я, что такое!.. Да-с!..

Он опять повернулся, точно собираясь уйти, но не ушел и продолжал вопить в этом же роде. Иванова вдруг задела нелепость этой манеры спорить, и он как-то против воли ввязался в этот явно безнадежный спор. Когда он заговорил, оба вдруг замолчали, потому что, во-первых, он был новое лицо, а во-вторых, обоим уже надоело.

— Позвольте, господа! — сказал он, — мне кажется, что в таком споре важно установить точку зрения, иначе трудно договориться. Если мы решим, что в основание наших суждений о смертной казни мы положим принцип согласования нашего законодательства с другими странами, то это будет одна точка зрения. Стоя на ней, нам остается только узнать хорошенько, как именно в других странах, и поступать сообразно этому…

— Вот это так! Это логика! — не выдержал толстый ротный командир, и живые глазки его еще быстрее запрыгали.

— А если, — продолжал Иванов, — оставить этот принцип, назовем его подражательный принцип, и положить в основание наших рассуждений целесообразность, здравый смысл, так сказать…

— Да уж, без здравого смысла мне, господа, кажется, нигде невозможно, а в государственном деле тем паче, — вдруг взялся командир с претензией… Оттого-то и беды наши, что наша-то бюрократия без здравого смысла… — Об этом, кажется, можно бы и не говорить…

Да-с! Именно здравый смысл! А он-то и требует, потому что ошибка может быть судебная, братец ты мой, голову срубят, а потом ошибка, извольте, получите-с! Да-с!

— А когда бомбу сукин сын бросает, — вдруг отчаянно закричал толстый, — сто человек убивает и тут его хватают на месте преступления, какая тут может быть ошибка, позвольте вас спросить?..

— Да что вы мне — бомбу, бомбу! Бомба — это другое дело! Для этих суд Линча существует! Да-с! Я против этого ничего не имею! Вот вы — Англия, Франция! А вот Америка, вот где люди-то практические — они суд Линча придумали! Да-с! Это я понимаю, братец ты мой… Да-с!

Иванову стало тошно.

«Судебной ошибки боится и требует суд Линча, можно же такой вздор молоть», — подумал он и, пожав плечами, отошел.

Те два продолжали спорить.

«А ведь сегодня, может быть, придется, — думал Иванов, — собственными руками если не казнить, то убивать… Вот об этом бы поговорили. Об этом бы вспомнили, и подумали, и посоветовались, и поговорили бы, да, кстати, дали бы совет молодым офицерам, таким, как я, которые ничего не смыслят и не знают ни своих прав, ни обязанностей и, того гляди, попадут под суд или за бездействие, или за превышение власти, дали бы им совет, как быть в том или ином случае… Ведь знают же, что сегодня все возможно… Но никто и в ус не дует, о смертной казни спорят, как будто это их дело, а потом гром грянет, наделают кучу непоправимых ошибок — тогда будут креститься, задним умом… Били, били нас японцы, учили, учили, — но переднему уму все же не научили…

Он с горечью отошел от них и машинально опять пошел к окну… Но по дороге он как-то натолкнулся на группу молодых офицеров, о чем-то тихонько беседовавших. Вышло, что он как бы подошел к ним, и ему неловко было сейчас же отойти.

Они при его приближении прекратили разговор.

— Что-то будет? — сказал он, чтобы что-нибудь сказать. Один из них как-то искоса взглянул на него. Это был подпоручик Губов. Маленький, с невзрачной фигурой, большой головой с выдающимся затылком, на который было нализано нечто вроде пробора, и торчали оттопыренные уши, лицо неприятное, жесткое, очень бледное, все изрытое оспой, с противными зелеными глазами под какими-то недоконченными бровями и в особенности большой белый четвероугольный шрам-латка на щеке — все это делало его очень противным Иванову. Это был единственный человек из всего батальона, к которому он чувствовал искреннюю антипатию, так что не переносил даже его черного сюртука и рейтуз со штрипками поверх сапог и в особенности его манеры закладывать руку за борт сюртука. Когда он заговаривал, как-то дерзко и никогда не улыбаясь, Иванов ясно угадывал в нем каменное самомнение ограниченности, и он делался ему еще противнее.

Губов как-то искоса поглядел на Иванова и сухо спросил:

— А что же может быть?

Иванова взбесил почему-то и сам вопрос, и то, как он был поставлен. Но придраться было не к чему, и он ответил просто:

— Пальба на улицах — вот что…

— Вы думаете? Знаете что-нибудь? — жадно спросил кто-то.

— Знаю, что на заводах и в железнодорожных мастерских разжигают вовсю, и черт их знает, куда их толкнут… Можно ждать какой-нибудь демонстрации, шествия, революционного митинга, который придется разгонять оружием… Все может быть…

Наступила мгновенная пауза…

Потом подпоручик Коровин, с которым Губов жил вместе, стройный мальчик, внушавший известную симпатию Иванову своим свежим, румяным лицом и какой-то довольно милой ленивой манерой, с которой он говорил, откашлялся и, глядя на него сквозь золотое пенсне, лениво спросил:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});