Земля зеленая - Андрей Упит

Он очень гордился своим домом. Никогда не уходил на работу и не возвращался, не окинув ласкающим взглядом хибарку из старых шпал, крытую ржавым железом, с покосившейся трубой. Каждый вечер один или в сопровождении матери обходил вокруг, прикидывая и подсчитывая, какой доход можно будет извлечь, когда все отстроят и приведут в порядок. От комнаты, выходящей окнами на большак, ожидали самую большую прибыль. Только подвернулся бы кто-нибудь, кто откроет лавку, — семь, восемь, может быть даже десять рублей обеспечены в месяц. Досчитавшись до таких капиталов, оба Звирбула на некоторое время умолкали, чтобы не отвлечь друг друга от созерцания чудесной, невероятной, но, кто знает, может быть и осуществимой картины будущего. Мечты, направленные в эту сторону, не знали удержу. «Вот бы в маленькую комнатку вставить окно побольше, пристроить стеклянную веранду, обсадить ее вьющимися бобами или хмелем, а еще лучше — при удобном случае выкопать корешок дикого винограда у вокзала и пересадить сюда, — пусть вьется. Почему бы тогда не жить здесь кому-нибудь из станционных служащих, скажем телеграфистов, а то и кладовщику. Работают они только по десять часов, могли бы посидеть на обвитой плющом веранде, выкурить папироску и почитать газету… Три или четыре рубля в месяц… Четыре рубля!..»

Даже вечером, лежа на своих нарах, Звирбулы не переставали рассуждать и спорить. Звирбулиене ругала Августа: сегодня на большаке встретил сына Гаранчей и выпросил у него папироску. Разве так необходим этот адский огонь во рту? Так — одна папироска, потом другая, пока не научится курить и сам не начнет покупать; весь дневной заработок пустит на ветер. Вот идет дождь, вода по трубе стекает на чердак, капает на плиту — разве там, на казенной постройке, нельзя добыть кусок жести и прикрыть дыру, чтобы не гнил потолок. Но он ленив, как бревно, и с каждым днем делается все неповоротливее, утром спит до восхода солнца, будто из сна можно сварить кашу…

Август резонно отвечал, что она сама ничего не хочет делать. Поросенку нечего жрать, подрывает стенки у хлева, загородку то и дело приходится чинить, чтобы не вылез и не разрыл картофельного поля у Зенита. Насчет жести его учить не надо. Листовую жесть привезли из Риги и сложили в кладовой; когда обрешетят крышу и начнут работать кровельщики, можно будет стащить лист-другой и принести за пазухой. Иные старухи даже из города ходят к хозяевам полоть, а она здесь возится с чужим ребенком, селедок на нее не накупишься у Миезиса. Откуда вчера в золе взялась картофельная шелуха? Пекла небось и ела втихомолку, а у него в животе булькает от вечной сыворотки. Хорошо бы этим летом оштукатурить маленькую комнату, глины на берегу сколько угодно, мела нужно прибавить самую малость — на стройке, под навесом, целых полвагона лежит, привезли из Икшкиле; ведро мела взять, никто не заметит. Когда стены оштукатурены, побелены и обведены синим ободком, то это — как в Риге. В Риге такую комнату за полтора рубля не получишь. В Риге за такую комнату платят два и два с полтиной…

Анна часами мучилась, тщетно пытаясь заснуть. Переворачивалась с боку на бок, накрывалась с головой — ничего не помогало, двое скряг не давали покоя. Эти «два» и «два с полтиной» произносились очень громко, несомненно для нее. Не выдержав, она приподнимала голову и откликалась:

— В Риге кошки не пролезают в щель над дверью.

Звирбул замолкал и только через некоторое время начинал бормотать, что он ищет ее все время, но нигде пока нет подходящей…

Когда Звирбулиене нанялась полоть, Анне пришлось совсем туго. Входные двери можно было запереть, ключ прятали в щель над притолокой, чтобы мог войти тот, кто вернется домой первым. Но однажды Марта, оставшись одна, залезла на верхние нары Августа, откуда легко свалиться и искалечиться. В другой раз всю золу из плиты выгребла, хорошо еще, что угли погасли. Анна попробовала брать девочку с собой на работу, но от этого пришлось отказаться. Прейлен Буш ничего не имела против, чтобы девочка посидела на кухне, но приходилось постоянно тревожиться, как бы не увидел начальник станции или его супруга. В буфете третьего класса тоже нельзя оставить, какой-нибудь сплавщик случайно мог сбросить на нее свернутый в круг измазанный дегтем канат или начать угощать копченой салакой. Да и Марта не хотела быть среди чужих. Однажды рассердившийся буфетчик прибежал за Анной, требуя, чтобы забрала прочь эту пискунью, казенное помещение — не детский приют.

В этот вечер, придя домой, обе плакали. Первой начала мать, дочь смотрела, смотрела и затянула вслед за нею…

Соседей, у кого можно было бы оставить Марту, здесь не было. Земиты все лето ходили мрачнее тучи — Марта весной забрела в огород и вытоптала три кустика только что посаженной капустной рассады. Земитиене, завидев Анну с Мартой на дворе, всегда кричала мужу: «Ставь забор! Скорее ставь забор! Подходит осень, бобы отцвели, последний стручок сорвут!» По другую сторону жила немка Грюн, страшно набожная, она едва терпела «внебрачного ребенка». Дочь Грюна не то шила, не то делала искусственные цветы. Артур Сунтужский частенько пробирался к ним с бутылкой ликера в кармане и оставался на ночь. Несколько раз видели и учителя Пукита выходящим рано утром из домика Грюна. Там перебывали разные, но бесчестия дочери Грюна не докажешь.

Уходя на другое утро на работу, Анна привязала девочку веревкой к ножке кровати. «Как батрачка свою единственную курицу, чтобы не забралась в хозяйский огород», — подумала она дорогой и прикусила губу, боясь расплакаться насмех прохожим.

На работе она впервые была такой рассеянной и невнимательной, что прейлен Буш в недоумении пожимала плечами, наконец не выдержала и выбранила.

Дома Марта, натянув веревку, упала на пол и накричалась до синевы. На щиколотке остался красный след от врезавшейся петли. Ножка затекла и стала как неживая, девочка долго не могла стать на нее. Анна взяла дочку на руки и прижала так крепко, что Марта уперлась ручками в грудь, стараясь отпихнуться. Это было для Анны еще больнее, чем видеть, как дочка лежит на полу, обхватив обеими ручками онемевшую ножку. Из-за пустяков Анна никогда не плакала, а теперь рыдания — сухие, без слез — разрывали сердце.

Три для кричала Марта, потом привыкла к привязи, как привыкают животные. Когда мать, торопясь на работу, иногда проявляла забывчивость, девочка сама становилась на свое место около кровати и, держа в руках веревку, напоминала:

— Мамочка, привяжи меня…

Она говорила нестерпимо спокойно, и казалось, что думает и понимает, как большая. Это было страшно. Анна уже не плакала, а уходила, сжав кулаки, скрежеща зубами. Лицо у нее было такое искаженное, что даже кирпично-красный Кугениек у железнодорожного переезда отскакивал от нее в сторону и смотрел вслед, пока она не скроется на станции.

Зимой стало лучше. Звирбулиене оставалась дома, и Марту можно было не привязывать. Только обжорство старухи было невероятно — сколько бы Анна ни оставляла на день, вечером Марта так и накидывалась на пищу. От одного куска откусывала сама, другой сейчас же несла на кухню.

— Тетя тоже хочет, — поясняла она, кивая головкой, и так убедительно и серьезно, что возражать не приходилось.

Но с весны опять начались муки. При одном воспоминании о том, что девочку снова придется привязывать на веревку к кровати, Анна чувствовала себя так, будто ее заставляют резать собственного ребенка. Как волчица, загнанная собаками в лесную глушь, смотрела она на всех горящими глазами. До тошноты противна стала ей прожорливая Звирбулиене с ее Августом и этой лачугой, которая скоро должна приносить двенадцать рублей в месяц дохода и сделать их счастливыми до конца жизни. Кажется, укусить могла бы Земитов, которые врыли столбы вокруг своего участка, прибили к ним жерди, натаскали досок и дранки, нарубили из проволоки гвоздей и делали забор, отбивая молотками ногти и ругая друг друга. Плюнуть хотелось, проходя мимо окошка Грюнов, за которыми швея иное утро после девяти все еще сидела с бесстыже оголенными руками и плечами и завивала горячими щипцами волосы.

К счастью, в эту самую трудную пору жизни Анне прислал из Риги письмо Андр. Он приезжал сюда еще осенью заплатить подушную подать и получить новый паспорт. Выглядел серьезнее и старше, но по-прежнему тихий; рассказал, что женился, у жены — тоже девочка, только младше Марты. В письме не хвастался, не сулил золотые горы, по там было несколько слов, снявших с души Анны тяжесть. Нетрудно терпеть и переносить все, если знаешь, что это не надолго, что где-то открылись ворота, через которые можно выйти из тупика и поискать, не найдется ли на белом свете приюта для одинокой женщины с ребенком, которые вместе не занимают места даже на полтинник…

Однажды, забежав в обеденную пору домой, Анна с удивлением увидела около сарая отцовскую лошадь. Нет, отец не мог приехать, она знала, что больной отец не выносит тряски и почти не выходит из дому. Возможно, мать, это заметно по вожжам, по-женски привязанным к засову. «Наконец-то вспомнила нас, — подумала Анна, и со дна души поднялась старая горечь. — Ради меня и ребенка ведь не приехала бы, должно быть, какая-то своя нужда…» Не хотелось заходить в дом — ничего хорошего мать не скажет, ну что же, пусть и от дочери не ждет теплого слова. Нет, все-таки лучше сдержаться, чтобы не наговорить лишнего…