Петербургское действо - Евгений Салиас

Квасонъ поѣздилъ съ недѣлю верхомъ и слегъ въ постель… Затѣмъ подалъ просьбу, гдѣ изъяснялся такъ: «Каласеромъ быть не могу, ибо всю кожу снутри себѣ ободралъ на конѣ. По сему бью челомъ, кому слѣдъ, или по новой вольности дворянской дайте абшидъ, или дозввольте служить на своихъ двухъ ногахъ, кои съ измальства мнѣ очень хорошо извѣстны и никогда меня объ земь неприличнымъ офицерскому званію образомъ не сшибали и на оныхъ двухъ ногахъ я вѣрнѣе услужу государю и отечеству, чѣмъ на четырехъ, да чужихъ ногахъ, въ кой я вѣры ни самомалѣйшей не имѣю. И какъ ѣду я на оныхъ-то непрестанно въ чаяніи того обрѣтаюсь — быть мнѣ вотъ на полу».

Вслѣдствіе этой просьбы, надъ которой государь не мало потѣшался. Квасовъ былъ переведенъ въ преображенцы. И каждый разъ теперь, что государь видалъ его на смотрахъ и ученьяхъ, то спрашивалъ шутя:

— Ну что теперь, не чаешь быть на полу?

— Зачѣмъ, ваше величество. Моя пара своихъ природныхъ сивокъ 50 лѣтъ служитъ, да еще не кормя! отвѣчалъ однажды Квасовъ довольно развязно.

— Какъ не кормя. Самъ же ты ѣшь!? разсмѣялся Петръ.

— Такъ и ѣмъ не для ногъ. A коли они чѣмъ и пользуются — такъ Богъ съ ними! шутилъ Квасовъ.

Теперь, въ пѣхотномъ строю Квасовъ избѣгалъ всячески попасть на лошадь. За то былъ онъ и ходокъ первой руки и ему случалось ходить въ Тосну пѣшкомъ, гдѣ жила его одна его пріятельница простая баба.

Акимъ Акимычъ Квасовъ былъ извѣстенъ не одному государю, а чуть не всей столицѣ отчасти своей грубоватой прямотой рѣчи, переходившей иногда чрезъ границы приличій, а отчасти и своимъ диковиннымъ нравомъ.

Объ себѣ Квасовъ съ самыхъ дней переворота былъ уже высокаго мнѣнія, но не потому, чтобъ попалъ изъ сдаточныхъ въ дворяне. На счетъ дворянства у Акима Акимыча такъ и осталось убѣжденіе, вынесенное изъ барской бани.

— Вотъ и я важная птица нынѣ, говорилъ онъ. A нешто я вылинялъ, перо то все то же, что у Акишки на селѣ было, когда сдали! И Акимъ Акимычъ прибавлялъ шутя:

— Мнѣ сказывалъ одинъ книжный человѣкъ, когда я былъ походомъ подъ Новгородомъ. Что Адамъ съ Евой не были столбовыми дворянами, а оное также какъ вотъ и мною службой пріобрѣтено было уже Ноемъ. Сей Ной именовался патріархомъ, что значило въ тѣ поры, не то, что въ наши времена, а значило оно вельможа иль сановитый мужъ. Ну-съ, а холопы иль хамы пошли, стало быть, отъ Ноева сына Хама. Такъ-ли-съ.

— Такъ. Истинно! долженъ былъ отвѣчать собесѣдникъ.

— Ну-съ, а позвольте же теперь вамъ напомнить, что такъ какъ сей вышерѣченный Хамъ былъ по отцу благороднаго происхожденія, то почему дѣтямъ его въ семъ благородствѣ отказано. Вѣдь Хамовы-то дѣти тѣ же внуки и правнуки вельможи. Вотъ и развяжите это!

Къ этому Квасовъ въ минуты откровенности прибавлялъ:

— Эка невидаль, что въ баре я попалъ. Мнѣ за оное гренадерское дѣйство — княземъ мало быть! Вѣдь я головой-то былъ — а мои товарищи хвостомъ были.

Дѣйствительно, когда царевна Елизавета Петровна пріѣхала и вошла въ казармы въ сопровожденіи Лестока и сказала нѣсколько извѣстныхъ въ исторіи словъ, то бывшій за капрала Акимъ Квасовъ первый смѣло шагнулъ впередъ и молвилъ:

— Куда изволишь, родная, туда за тебя и пойдемъ, чего тутъ калякать, да время терять. Эй, ребята! Ну! Чего глаза выпучили. Разбирай ружья… Нутко, куда, родимая, прикажешь идти?..

Выслушавъ объясненія и приказанія Лестока, котораго, конечно, не разъ видалъ Квасовъ и прежде, дѣльный и удалый воинъ, неизвѣстно какъ, почти самовольно, принялъ начальство, надъ полсотней товарищей и первый шагнулъ изъ казармъ весело приговаривая:

— A нукося, братцы. Посмотримъ! Нѣмцу калачика загнуть — что будетъ?..

— Будетъ за утрова по ведру на брата! бодро и весело воскликнулъ въ отвѣтъ одинъ гренадеръ.

Квасовъ былъ тоже одинъ изъ первыхъ, вошедшихъ во дворецъ правительницы… въ слѣдъ за Елизаветой. Дѣйствуя въ эту незапамятную ночь, Квасовъ почти непомышлялъ о важности своей роли и своихъ дѣйствій. Только послѣ, много времени спустя, когда онъ уже былъ дворянинъ и офицеръ лейбъ-кампаніи, онъ отчасти уразумѣлъ значеніе своего подвига 25 ноября. Выучившись самоучкой читать и писать, онъ постепенно замѣтно развился, бросилъ прежнюю страсть съ вину и сталъ ничѣмъ не хуже старыхъ столбовыхъ дворянъ. Въ это время, т. е. лѣтъ десять спустя послѣ переворота 1741 года, кто-то, конечно, не добрый человѣкъ, разъяснилъ ему, что его заслуги недостаточно вознаграждены государыней. Квасовъ повѣрилъ и сталъ немного сумраченъ. Въ это же время будто срывая досаду пріобрѣлъ онъ привычку выговаривать всѣмъ то, что думалъ, все что было у него на умѣ на счетъ каждаго. Скоро къ этому привыкли и только избѣгали попасть въ Квасову на отповѣдь. Скрытое и никому невѣдомое чувство часто говорило въ Квасовѣ: Ты правительницу-то, тетку Лепольдовну изъ дворца тащилъ и царевнѣ престолъ, выходитъ доставилъ. Коли Квасовъ не графъ Квасовъ — такъ потому, что не озорникъ, не лѣзъ въ глаза, да и хохлы Разумовскіе затѣснили.

Дѣйствительно, у честнаго и добраго Акима Акимыча былъ конекъ, или, какъ говорилось, захлестка въ головѣ. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что государыня Елизавета Петровна его особенно замѣтила во время дѣйства и своего восшествія на престолъ и хотѣла сдѣлать его генераломъ и сенаторомъ, приблизить къ себѣ не хуже Алексѣя Разумовскаго, но враги всячески оболгали его и затерли, чтобы скрыть и оттѣснить отъ государыни.

Теперь холостяку было за 50 лѣтъ. Какъ человѣкъ онъ былъ добръ, мягокъ, сердеченъ, но все это пряталось за грубоватостью его. Будучи уже дворяниномъ, Квасовъ выписалъ къ себѣ съ родины брата, опредѣлилъ въ полкъ, вывелъ тоже въ офицеры и женилъ. Но вскорѣ братъ этотъ умеръ. Какъ офицеръ и начальникъ — Акимъ Акимычъ былъ «нашъ лѣшій». Такъ прозвали его солдаты гренадерской роты.

— Солдатъ — мужикъ, а мужикъ — свинья, стало быть, и солдатъ свинья! разсуждалъ Квасовъ, дойдя до этого собственнымъ размышленіемъ. Изъ ихняго брата надо все страхомъ доставать или выкалачивать. Молитву Господу Богу и ту изъ него дьяволовъ страхъ вытягиваетъ. Бабы сатаны на свѣтѣ не было народъ бы Богу не молился. A на свѣтѣ извѣстно, все отъ битья начало свое имѣетъ. И хлѣбъ бьютъ! A привези его съ поля да не бей! Голодомъ насидишься. И опять въ гисторіи сказано, что и первый человѣкъ Адамъ былъ битъ. Когда онъ согрѣшилъ, то Ангелъ Господень явился къ нему, захватимши съ собой мечь огневидный и погналъ его съ Евой — вонъ. И надо полагать, что путемъ дорогою онъ ихъ важно пробралъ. A то чего-жъ было и мечъ оный съ собой брать.

А, между тѣмъ, у этого «нашего лѣшаго» было золотое сердце, которое онъ сдерживалъ, какъ неприличный, по его мнѣнію, атрибутъ солдата и только изрѣдка оно заявляло себя. Родственника своего единственнаго въ мірѣ, юношу Шепелева, Квасовъ полюбилъ сразу и началъ уже обожать.

ХІV

Когда Шепелевъ вошелъ въ свою горницу, то услыхалъ рядомъ кашель проснувшагося и уже вставшаго дяди. Въ щель его двери проникалъ свѣтъ.

Чрезъ минуту Акимъ Акимычъ вышелъ изъ своей горницы въ короткомъ нагольномъ полушубкѣ и въ высокихъ сапогахъ. Онъ всегда спалъ одѣтый, а бѣлье мѣнялъ только по субботамъ, послѣ бани. Спалъ же всегда на деревянной лавкѣ, подложивъ подъ голову что придется. Онъ объяснялъ это такъ:

— На перинахъ бока распаришь, а вечерними раздѣваньями только тѣло зазнобишь и простудишься. Послѣ пуховой перины, вездѣ будетъ жестко, а послѣ моей перины (т. е. дубовой скамьи его), гдѣ не лягъ, вездѣ мягко. A на ночь раздѣваться, это не по-русски. Это нѣмцы выдумали. Въ старые годы никто этого баловства не производилъ, хоть бы и изъ дворянскаго рожденія.

Войдя со свѣчей къ юношѣ, названному племяннику, котораго онъ изъ любви, считалъ долгомъ учить уму-разуму и остерегать отъ мірскихъ искушеній, Акимъ Акимычъ поставилъ свѣчу на подоконникъ и сталъ въ дверяхъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ карманы тулупчика. Онъ пристально уперся своими маленькими, сѣрыми, но ястребиными глазками въ глаза молодаго питомца. Шепелевъ, сидя на кровати, снималъ холодныя и мокрыя сапоги. Сонъ одолѣвалъ его и онъ не рѣшался начать тотчасъ-же разсказывать дядѣ все свое ночное приключеніе, а мысленно отложилъ до утра. Постоявъ съ минуту, Квасовъ вынулъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ и высоко поднялъ ее въ воздухѣ, осторожно придерживая между двумя пальцами.

— Сколько ихъ? мычнулъ онъ важно, но шутя.

Шепелевъ, начавшій раздѣваться, чтобъ лечь спать, остановился и ротъ разинулъ.

— Что вы, дядюшка?

— Сколько тавлинокъ въ рукѣ? Ась-ко!

— Одна. A что…

— A ну прочти, Отче нашь съ присчетомъ.

— Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… заговорилъ Шепелевъ, понявъ уже въ чемъ дѣло…

— Ну, ну, читай. Я тебѣ дядя! Читай.

Шепелева одолѣвалъ сонъ, однако онъ началъ.

— Отче нашъ, — разъ, иже еси, — два, на небеси, — три, да святиться, — четыре, имя твое… имя Твое…