Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

А потом я пошла в деканат и попросилась заниматься биохимией с другой группой. Меня спросили о причине, я сказала — конфликт с преподавательницей. Юрченко помогла мне переоформить бумаги, и я попала в группу к сорокапятилетнему Игорю Леонидовичу Самонову. Он меня сразу поразил:

— А вы, наверное, киноактриса.

— Что?

— Киноактриса, говорю. Вы похожи.

— Спасибо.

— Садитесь.

У Самсонова я начала делать успехи. Он был со мной подозрительно мил. Биохимия шла хорошо. У меня оставались «задолженности» за весь предыдущий семестр, и я сдавала их ему после занятий. Объяснять, почему я якобы отсутствовала три месяца, мне не хотелось. Самсонов говорил:

— Зачем вы пошли в медицину, Форель? Шли бы на какую-нибудь женственную работу. Предположим, журналистом.

Однажды я осталась на отработках одна. Я была очень простужена и часто чихала. Усевшись возле батареи, я начала решать тест. Это был последний тест перед получением зачета. И тут Игорь Леонидович вдруг ухмыльнулся. Надо сказать, ухмылка вышла отвратительной. Я обратила внимание, что у него на груди желтел гигантский крест. Он спросил:

— А почему у вас такая прическа странная?

— Извините, постараюсь найти себе гетеросексуального парикмахера.

— А ты мне нравишься. Люблю строптивых.

— Ясно.

Он подошел ко мне, обнял за плечи.

— Пересаживайтесь. Вы болеете, а здесь из окна дует.

Я вскочила, пересела и попыталась вернуться к тесту.

Не тут-то было.

— А я слышал, что вы занимались живописью. Это правда?

— Да, правда. Это было уже давно.

Самсонов подумал немного и сказал:

— Знаешь что, я вижу, тебе трудно. Вот нарисуй меня. Нарисуешь хорошо — поставлю зачет.

— А где, в тетради?

— Нет. Давай прямо тут, на доске.

Я встала и взяла мел. Самсонов выпрямился.

— Как мне сесть?

— Как вам удобно.

— Я тогда встану.

Он подошел ко мне почти вплотную.

— Мне так не видно. Отойдите, пожалуйста.

Но Самсонов подошел еще ближе. Я резко отвернулась и начала рисовать по памяти. Быстро набросала общий контур, складки на рубашке, линию роста волос. Самсонов просиял.

— Я немного расстегну рубашку, чтобы было видно грудь — и с этими словами он начал копошиться с пуговицами. Когда я развернулась к нему, у него был уже полностью голый торс.

— Вы что, с ума сошли?!

Самсонов взял меня за локоть.

— Ну, Дашенька, вы же все понимаете…

…Но я-то думала. Я-то надеялась. Я, можно сказать, лелеяла в себе самообман… оказавшись в хаосе, я пыталась поверить, что вокруг — какая-то альтернативная реальность. И все, что происходит, случается где-то мимо. Мимо меня и моей совести. Главное — чтоб не затронуло какую-то хрупкую штуку там внутри. Пусть себе творится это безобразие — это же кино, картинка, иллюзия… И сделать ничего нельзя, так что остается только сидеть, отдыхать, получать удовольствие. Жаловаться? Щаззз. Пожаловалась у нас одна. И сразу вернулась в Чувашию.

Я резко вырвалась, схватила сумку и выбежала из кабинета. Господи, где я оказалась? Ну где?!

* * *

Власов отчетливо почувствовал на своем животе желейную ногу. Стук стрелок будильника начал набирать обороты, словно полчаса назад часы стояли, а теперь внезапно заработали. Тишина начала звенеть.

Из бельевого полумрака выплыло нечто: витиеватая роза, текстильная складка, неравномерный ком одеяла. Потом Власов ощутил прохладу сумеречной комнаты, Разглядел дрожащие листья алоэ, опавший засушенный листок, плотно набитый книгами стеллаж…

За окном была видна мигающая одинокая вывеска продовольственного универмага. Красный ромб замирал, а потом вспыхивал бледно-розовой полоской. Напротив тревожно вздувалась недавно выстиранная простыня, ярко-оранжевая в свете нескольких уличных фонарей. Обрывки пьяных разговоров доносились откуда-то от цветочной палатки. Какие-то шорохи, шаги…

— Бедный, а ведь и деться тебе некуда…

Рева обрушила на Вову свои запоздалые материнские чувства крупным, влажным и лишним поцелуем. Последний раз его спасают. Последний раз. Прощай, стремительно взлетевшая мечта. До свидания, призрачно звеневшая амбиция. Привет тебе, несвобода выбора и мнимая безопасность. Прочность чужих плеч и хрупкий пазл женственных противоречий. В его голове вдруг всплыла одна тривиальная библейская цитата: «Око за око, зуб за зуб».

Пропед[10]

Шел сильный косой ливень. Громадные капли падали в лужи и рикошетили аккурат на края штанов, порой даже долетая до колен. Я торопилась в одиннадцатую городскую больницу и по дороге увидела бегущего Игоря Мункоева. На голове у него был пакет с полуголой женщиной.

— Эй, — крикнула я, — подожди меня!

Он резко затормозил, встал у остановки. Пакет торжественно вздыбился.

— Ну что, учила?

— Пальпацию?

— Ну.

— Немного. Помнишь, как? Сначала нижний легочный край, потом — верхушка.

— Точняк. А сегодня нас к больным поведут.

— Да ты что!

— Серьезно. Выдадут небось какую-нибудь диабетную бабульку в волдырях. Готовься.

— Бабульки, — говорю, — это еще не самое страшное. Страшна Ольга Геннадиевна. Особенно в гневе.

— Это кто такая?

Наша новая преподавательница. Мне чуваки с пятого курса сказали, что с ней все жестко. Она, говорят, только родила, у нее еще идет такая, знаешь, злобность материнства.

— Окей, учту. Спасибо, что предупредила.

Мы вошли в здание. Фойе украшал гигантских размеров фонтан, облепленный бутафорскими булыжниками. Внутри суетились рыжие карпы какой-то редкой азиатской породы. Мимо них проплывали две безмятежные морские черепахи, похожие на большие комки водорослей.

Игорь посмотрел в воду и отметил:

— Они красивые. Но кусаются.

Затем он аккуратно развязал шнурки, опомнился, снял с головы пакет и поместил в него мокрые туфли. Мы накинули халаты и поспешили на второй этаж.

Занятия еще не начались. Наши сидели в больничной «гостиной», возле телевизора. Мимо таскались пациенты со штативами капельниц. Они поглядывали на нас со смятенным опасением. Короткое листал учебник, а остальные пялились в экран. Там показывали рекламу лапши быстрого приготовления.

— В эти коробочки одну химию суют, — сказала Уварова.

— Совать-то суют, а при пациентах я бы спрятала баночку колы куда-нибудь подальше.

Разумеется, эта реплика была адресована мне. Я убрала свой напиток в рюкзак.

— Действительно. Кать, ты права. Надо всех предупредить — пока тут ходят больные, нельзя бегать в курилку. Мы — доктора, должны олицетворять здоровый образ жизни.

Морозова обратилась к Лене:

— Слыхала? Курить нельзя. — Она закинула ногу на соседнее кресло, развернулась. — А что, по-вашему, можно?

— Девочки, — вмешалась Катя, — нам необходимо показать пациентам, что доктора следят за своим здоровьем. Мы что, сапожники без сапог?

— Лаврентьева, замолкни, — грозно буркнула Воронцова. Катя мигом вернулась к просмотру рекламы.

Вдруг явилась Геннадиевна.

— Та-ак, вы что тут расселись? А ну быстро в холл!

Это была молодая ухоженная женщина. Ее прическа состояла из натуральных завитков русого цвета с зеленоватым отливом. Кожа тоже была оливковой — как после томительных часов в солярии. Пухлые губы (о натуральности которых долго спорили Цыбина с Уваровой) косметически мерцали. Собственно, именно поэтому ее и прозвали Жабой.

Во время первого урока мне кто-то позвонил. Я подняла руку, чтобы отпроситься.

— Иди.

Через двадцать минут позвонил мой тогдашний Алекс, решив, что еще не успел высказать все, что обо мне думает. Накануне мы поругались, потому что он нарисовал на кухонных обоях гигантского краба.

— Можно выйти?

— Куда?

— Это… в туалет.

Жаба подмигнула:

— Ты — это самое?

— Что?

— Кого-то ждешь?

— В каком смысле?

— Ждешь пополнения?

Короче, Жаба была не злой. Она оказалась глупой. Я думаю, это — гормональное. После беременности такое частенько случается.

Занимались мы прямо в холле, напротив большого фонтана, потому что нам было негде больше разместиться. Жаба всегда немного опаздывала, появлялась через тридцать минут после начала занятий, благоухая хорошими духами и детским кремом. На шее у нее висел «роллс-ройс» среди стетоскопов — прозрачный новомодный «Литманн». Эта компания выпускает самые дорогие инструменты для медицинского прослушивания. Один из их стетоскопов даже можно подключить к компьютеру. Наши говорят — стетоскоп вместо тебя Может поставить диагноз…

Сначала занимались мы так: Жаба приносила магнитофон с записью легочных шумов. Именно эти звуки мы должны услышать у больных. Мы внимательно вслушивались в каждый скрип и хрип, потом отвечали: что за патология или какую именно точку мы сейчас прослушали. Затем занялись пальпацией и простукиванием. Тут у меня была одна беда — я четко знала, какое должно быть чередование движений пальцев, но всегда путала правую и левую стороны на живом человеке. Подхожу, например, к одному добровольцу из наших и пытаюсь слева найти у него печень. Жаба не скрывала своего раздражения: