Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

— Ну где же она, куда подевалась? — А потом вспоминала: — Ой, у Натальи Викторовны ребеночек заболел…

И сидела с нами до ночного посинения.

Я была наказана несправедливо и поэтому решила больше не посещать дневные, официальные занятия по биохимии. Они всегда начинались в половине девятого, и вставать так рано мне совсем не хотелось. У живущей неподалеку от университета Ревы была возможность передохнуть дома, поспать между двумя и шестью, поэтому Екатерина Евгеньевна бралась за уроки с энтузиазмом. Встречались мы поздно, в полупустом университете. Это было очень нудно.

В понедельник возле деканата появилось объявление:

«Диспансеризация для первого и второго потока. Всем явиться в тридцать третью поликлинику в двенадцать ноль-ноль. Кто не явится, того отчислим».

Мы с Власовым все прогуляли. Я — потому что занималась вечером, Власов, как оказалось позже, — из-за романтического свидания. В поликлинику мы вдвоем пришли где-то после трех. Сели на лавочки, обшитые коричневой клеенкой. Нас окружали мрачные пенсионеры. На Вове были рваные джинсы и спортивная куртка. Ботинки — модные, потертые. Я бы назвала его стиль «потасканным». Одна бабушка достала яблоко, полбатона черного хлеба и протянула их Власову:

— Не стесняйтесь, берите. И не смейте возражать.

Власов поблагодарил бабулю, громко хрустнул яблоком, сполз корпусом вниз и уставился в потолок.

Вернувшись на место, старушка шепнула своей подруге:

— Беспризорники.

Через три четверти часа меня вызвали.

Я села на стул, достала бланк. Врач спросил:

— Почему у вас листок такой мятый?

— Мне такой в регистратуре дали.

— И что теперь? Нельзя было его расправить?

— Чем?! Я с собой утюг обычно не ношу.

— А вот смотри: написано — температура — тридцать шесть… и? Дальше непонятно. Пойди померь температуру и возвращайся.

— У меня температура — в норме. Клянусь!

— Так… А тут фамилию неясно написали. Иди, — сказал врач, — принеси другой листок, и я тебя проверю.

— Слушайте, я отсидела в очереди минут сорок. Можно как-нибудь обойтись вот этим?

— Я так не могу работать! Что за отношение?! Почему я должен копаться в твоих листочках? Принеси новый. И хватит спорить. Спорит она…

— За мной — еще пятнадцать старушек. В таком раскладе я тут до вечера проторчу.

— Ничего не хочу слышать. Я сказал, ты — сделала.

— Доктор, я вас прошу.

— Никаких. Меняй листок.

— Доктор, ну пожалуйста. Я тоже — доктор. Почти. Поймите меня как коллегу…

— Хрен с тобой. На желудок жалуешься?

Маленькое отступление. Вот идет обычная беседа между врачом и пациентом. Как бы ничего такого, да? Ничего из ряда вон выходящего. Будничный разговор. Кто недавно, допустим, простужался, наверняка вспомнит аналогичную ситуацию. Там — не проставлено, тут — не помечено, идите туда-то, берите то-то. Как будто доктору жизненно необходимо прицепиться к какой-нибудь мелочи. Не послал больного в другой кабинет — считай не выполнил свой медицинский долг. Нормальный врач начинает работать только тогда, когда больной умоляет. Это, что называется, must do[8]. Иначе врачом даже зваться стыдно… Продолжим.

— Нет. Не жалуюсь, — ответила я.

— Видишь хорошо?

— Да, но вы же — хирург.

— Тихо. Когда в последний раз была у лора?

— Не помню. Не было такой необходимости…

Доктору вдруг позвонили. Он встал, подошел к телефону советского образца цвета новорожденного младенца. Я услышала:

— Да не, я домой. Что? Пускай завтра приходит. Какой экстренный? При экстренных случаях едут в больницу. Грыжа? Ладно, я Вальке позвоню. Ну все, все. У меня больная. — Он положил трубку, вернулся за стол.

— Вот что скажи мне. Ты на физкультуру ходишь?

— Ну да.

— Нравится?

— Я бы, конечно, так не сказала.

— До тебя трое приходили. Просили, чтобы я им нарисовал «эл-фэ-ка»[9]. Хочешь, сделаю тебя инвалидом? — Он усмехнулся. — В переносном смысле?

— Давайте. Класс.

— Заключение из районной поликлиники и три тысячи рублей.

— Нет, — говорю, — я бесплатно хочу стать инвалидом.

— Тогда я тебе могу предложить разве что выброситься с балкона.

— Это чревато. Да ладно, меня это уже не беспокоит. Здоровой похожу.

— А почему глаза такие красные?

— Вам, доктор, виднее.

В других кабинетах была примерно та же картина. Два раза мне перепроверяли температуру и три раза подпали в другие кабинеты, в новую очередь. Гребаный листок мне переписывали раза четыре. Обязательно забывали поставить штамп, прописать фамилию или пометить пол. Приходишь к врачу, а он как бы не понимает — мальчик ты или девочка. Я не сильно сопротивлялась. Периодически наталкивалась в коридоре на Власова, которого тоже гоняли по разным местам. Вспомнила еще, что невролог хорошенько стукнула меня по колену. Я даже вскрикнула: «А!» А седая врачиха мне в ответ: «Ты что так разоралась?!»

Если честно признаться, все-таки для меня это было ново. С тех пор как я поступила в институт, я на всякий случай не пользовалась отечественными медуслугами. Поэтому и позабыла эту беготню в госучрежденческом стиле.

В конце была самая длинная очередь в мире. Когда она наконец осталась позади, я ощутила не победу — триумф. Действительно, я превзошла саму себя. Ни разу не выругалась на этот беспредел. Ни разу не возмутилась. Спокойно дождалась. Но под конец характер меня все-таки подвел. Главврач забрала лист бумаги, а затем сказала:

— А почему у тебя рожа такая нахальная? Почему сидишь, улыбаешься?

Я ответила:

— Извините, у меня такое лицо. Это наследственное.

Женщина фыркнула:

А почему у тебя синие колготки? Какая нынче мода! Стиль, что называется, «я у мамы дурочка»…

И тут со мной что-то произошло. Язык сам собой развязался. Честное слово — оно само. Я так не планировала.

— Слушайте, тетенька, вам не стыдно, а? Я — будущий врач. Зачем вы мне такой урок преподносите? Вдруг я окончу учебу и тоже так буду с больными разговаривать? Возьму и скажу: что у вас за колготки? Нет, вы вообще слышите, что сами говорите? При чем тут колготки? Я вам что в жизни плохого сделала?!

Терапевт округлила глаза:

— Не буду тебе бумаги подписывать. Хоть тресни.

Я ей сразу не понравилась.

— Ну и не подписывайте. Идите в задницу.

Она заорала мне вслед:

— Что-о?!

В общем, ровно четыре часа пятьдесят две минуты — насмарку. Надо же было в конце так взорваться…

Я шла и думала: действительно, а что я так? В памяти промелькнула череда воспоминаний с практики. Как мои дорогие однокурснички делали все, чтобы продемонстрировать свою власть над пациентами. Пугали болезненными манипуляциями, шутили насчет диагнозов, просто хамили, обращались к больным исключительно на «ты». Я вдруг поняла, как чувствует себя пациент. И меня это разозлило. Зря я, конечно, повела себя так дико. Но все теперь, жалеть можно долго, но извиняться — уже поздно.

У выхода меня догнал Власов.

— Пошли.

Впереди над широкой автодорогой поднимались облака пыли. Мы шли мимо бесчисленных ремонтных мастерских и средних размеров фабрик. Аппетитно краснели вывески: «Шаурма, чебурек». Мы смотрели под ноги, и тут вдруг я услышала:

— Мне Сашка нравится.

— Какая, — спросила я, — Морозова?

— Да. Но она встречается с Игнатьевым.

— Ну да. Сильно нравится?

— Очень. Я в нее влюбился.

— Это твоя тайна?

— Нет. Забудь. Я вчера встретился с девчонкой из Интернета. Мы переписывались недели две, а потом она забила мне встречу. Прихожу в указанное место, оглядываюсь. Справа и слева — цветочные палатки. А денег у меня разве что на два пломбира. — Да ладно, для нас главное — внимание.

— Неправда.

— Продолжай…

— Ну, ничего такая девчонка. Блонди. В коротенькой юбочке. Из-под юбочки чулочки торчат. Берет меня за локоть, пойдем, говорит, к тебе.

— Решительно!

— Ну, мы, короче, пошли. Я открываю дверь, шмыгаю в комнату мимо родителей…

— Погоди, ты же снимал.

— Да. Но меня уволили. Родители у меня неплохие, филологи. С ними жить можно.

— А девочка учится? Работает?

— Не то и не то. Она оказалась замужней.

— О господи!

— Остались мы наедине. Слышно только, как отец в кухне диссертацию пишет. Эта Оля садится ко мне на кровать, включает ночник, смотрит на меня так по-бл…дски… мол, действуй, пацан, все готово, обед стынет, мы только тебя ждем.

— Ну, я все поняла. Дальше можешь без деталей.

— Нет, ты ничего не поняла. Я беру, значит, залезаю на стул, достаю шахматы — они у меня на шкафу пылятся. Говорю: давай-ка партеечку? Она на меня смотрит так олень и говорит: ты, Власов, мудила. К тебе женщина в гости пришла, а ты ей шахматы суешь. Действуй, говорит, стартуй. Я, говорит, уже готова.