Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

Атаман поднялся и, отыскав глазами Миколу, приказал:

— Принеси Фоньке мяса и хлеба. — Посмотрел испытующе на Фоньку. — Чего тебе на Сечь бежать? Там никого не осталось. Или, может, задумал в наших краях жениться?

Фонька Драный нос усмехнулся.

— Чего бы и нет? Там девки чернобровые.

— Ох, гарные! — заговорили казаки.

— А может, пойдешь с нами? — Атаман ждал ответа. — Поразмысли. Неволить тебя не стану. Если хочешь — беги обратно на купецкую барку…

Словно искра проскочила в сердце Фоньки Драный нос. Перед господом богом давал клятву расквитаться с панами за каждый рубец на теле, за каждую обиду, что лежала под сердцем, за святую веру, что попирают и топчут. Бежать на Сечь — значит забыть все, выбросить навсегда из сердца, чтоб никогда не терзали душу воспоминания. Бежать на Сечь — значит отдать на поругание родной край? Согласиться с панской неволей? А господь видит, а господь шепчет Фоньке в ухо: выбирай, Фонька Драный нос, выбирай, не медли… Стоит атаман, смотрит поверх шатров на сверкающие наконечники пик, на дымки, что тянутся к вершинам высоких сосен.

— С тобой пойду, атаман! — твердо прошептал Фонька пересохшими губами.

— Сотник!

— Я! — отозвался живо казак.

— Дай Фоньке саблю и коня!..

2

Густой, белый туман стоял над Березой-рекой; лес терялся в синем ночном мраке. Спали птицы, и до рассвета было еще далеко. А сотники уже сидели в шатре атамана. Совещались недолго. Покинув шатер, стали поднимать сотни. Пофыркивали в тишине кони и звенели уздечки. Казаки разговаривали вполголоса, приторачивали к седлам кунтуши и потрепанные в походах армяки.

В какую сторону будет двигаться войско, Фонька Драный нос не знал. Ничего не мог ему сказать и Микола Варивода, храбрый и ушлый полтавский казак. Фонька подружился с Миколой, спал с ним рядом, и тот отдал Фоньке старые, но еще целые чоботы и шапку, отороченную мехом.

— Бач! Тэперь и ты козак! — Микола хлопнул Фоньку по плечу. — Шапку, хлопче, ховай, бо як зрубаюць голову, то нэ будэ на що надиваты!..

В первые же дни от Миколы Фонька узнал многое. Больше всего удивился тому, что атаман никакой не казак, а хлоп из-под Быхова-города, что на восток солнца от Бобруйска и стоит на земле Великого княжества Литовского. Как попал он на Украину, сказать не мог. Но гетман Хмель дал ему загон из тысячи сабель и послал на Белую Русь. Только дивно, что прозвище у атамана казацкое — Гаркуша. Человек он отважный, и если б было это не так — не пошли б за ним казаки. Рассказывал Микола, как под Желтыми Водами три гусара рубились с атаманом. Пока подоспели черкасы, двоих Гаркуша сшиб с седла. Третий сам поспешно ноги унес. У гетмана Хмеля атаман был в большом почете, ибо не только рубался лихо, но и посольские дела вершил. Дважды бывал Гаркуша в Москве у царя Алексея Михайловича[6]. О чем там вел разговор с государем, ведомо лишь царю, атаману, да Хмелю. А когда повел Гаркуша казаков на Белую Русь, обнял его гетман Хмель и поцеловал трижды на дорогу…

Фонька присматривался к загону. Увидел, что село на коней много мужиков с Белой Руси. Кто из-под Гомеля, кто хлипеньский[7], кто из Бобруйска.

Вытянулись сотни из леса — светало. И пошли на рысях в сторону села с дивным названием Олба. До Олбы не доскакали верст пять и свернули со шляха. Только тогда Фонька узнал от Миколы, что держат путь к маентку ясновельможного пана Гинцеля.

Когда вышли из леса — увидели на пригорке богатый каменный дом, за которым виднелись сложенные из камня сараи и часовня с остроконечной крышей и крестом. Гаркуша привстал на стременах, пристально вглядываясь в дом. Там еще спали. Атаман махнул рукой и сотня пошла вдоль леса в обход, чтоб ни пан, ни прислужники не выскочили из дома.

Как по цепочке, полетели команды сотников, и кони сорвались с мест. С гиканьем и свистом влетели на фольварок. Заскрипев, распахнулись ворота, и двор панской усадьбы наполнился топотом коней и людским гомоном. На крыльцо выбежали два гайдука с мушкетами и сержант. В руках у сержанта была сабля.

— Не думай стрелять! — закричал Гаркуша.

Но гайдуки поспешно поставили сошки и, не целясь, выстрелили. Пули никого не задели. Казаки бросились на крыльцо. Первого сержант рубанул саблей и тут же был схвачен сам.

— В сило[8]! — приказал Гаркуша, заскрипев зубами.

Сержанта потащили к старому вязу. Гайдуков сшибли с крыльца, и в панских маентках зазвенело стекло.

В зал, устеленный дорогими коврами, с шумом ворвались казаки. А навстречу им — в нательном белье, с обезумевшими глазами, — ясновельможный пан Гинцель. За ним в одной сорочке, с распущенными седыми волосами, показалась старая пани и скрылась в своем покое.

— Кто дозволил?!. — бледные дряблые щеки пана Гинцеля затряслись.

А в ответ — казацкий гогот.

Казаки расступились, пропуская Гаркушу, и замерли. Минуту атаман и пан Гинцель стояли молча, друг против друга, с пылающими глазами.

— У тебя еще есть время, пан Гинцель, надеть штаны, — Гаркуша кивнул на спальню.

И снова дружный казацкий смех.

— Вон сейчас же отсюда!.. — прошипел пан, теряя самообладание. Одной рукой он придерживал подштанники, второй показывал на дверь. — Вон!

Гаркуша укоризненно покачал головой:

— Кто знает, пан Гинцель, сколько жить тебе осталось, а кричишь «Вон!». Ослеп от шляхетского гонора. И под Москвой штаны держал, а сверкал саблей…

Пана Гинцеля Гаркуша словно обдал варом. Случайно получилось или нарочито так сказал атаман? Да, тридцать с лишним лет назад он, молодой поручик, скакал с отрядом к Москве, чтоб навсегда покончить со схизматиками. А под Вязьмой встретил остатки армии пана гетмана Яна Ходкевича, которую сокрушил некий до того незнакомый нижегородский князь Дмитрий Пожарский. Тогда бежал назад, к Смоленску, и, оглядываясь, саблей все грозил Руси.

Обмяк пан Гинцель. Будто бисером, покрылся испариной высокий бледный лоб. Беглым взглядом окинул казаков, от которых разило потом, и, качнувшись, устало спросил:

— Что тебе надо?

— Мне стало ведомо, пан, что ты откормил тридцать коней для посполитого рушения. Коней тех я заберу.

— Кони мои! — снова вспылил пан Гинцель. — Не тебе судить, кому мне отдавать коней.

— Не дашь добром, силой заберу, а тебя прикажу повесить! — Гаркуша повернулся к казакам и, отыскав Вариводу, крикнул: — Веревку!..

Пан Гинцель задрожал.

— Прошу пана в кабинет… — и скрылся за дверью.

Гаркуша прошел за паном. Казаки топтались в зале, швыряли кресла, плевали на ковры. Впервые попал Фонька Драный нос в такие хоромы. Захватывало дух от богатства. Ощупывая полированные кресла, дивился тонкой и мудрой резьбе, которой были украшены дубовые комоды, шкафы, кресла.

Вскоре из кабинета вышел Гаркуша. За ним — пан Гинцель. Он постучал в опочивальню пани.

— Альжбета, мы уезжаем!..

— Куда?!. — загудели казаки.

— Пусть едет! — Гаркуша махнул рукой.

Через час пан Гинцель и пани уселись в крытый дормез. Кучер стеганул коня, и он вынес коляску на шлях.

А в маентке бушевали казаки. Первым делом из конюшен вывели лошадей и забрали сбрую. Коням радовались: были сытые и холеные. Потом из панских погребов вынесли кадки с сырами и колбасами, копченые окорока. Снедь разобрали и, жуя на ходу, напихивали ею мешки и сумки. Из погреба вытащили бочонок вина, и оловянные кружки пошли по кругу.

О появлении казацкого войска в маентке сразу стало известно холопам окрестных деревень. Прибежали с топорами и вилами мужики. За ними бабы. Седая сгорбленная старуха, прижав к голове желтые, худые руки, упала в ноги Гаркуше. Всхлипывая и причитая, она прижалась щекой к пыльному сапогу атамана.

— Обидел пан Гинцель? — допытывался Гаркуша.

— Нету силушки нашей, — выла баба. Худые плечи ее вздрагивали. — В ярину нашу коней пускал… Чиншами замучил… С каждой хаты по рублю грошей на войну с черкасами брал. Откуда, сынку, у нас гроши?.. Тогда живностью брал. У кого нет живности — сек нещадно лозой.