Две жизни - Лев Александров

Борис посмотрел вниз. Как всегда, сидит в первом ряду, прилежно конспектирует. Аккуратный узел косы, строгий пробор, простенькое серое платье. Такая примерная тихая студентка-общественница. Староста курса. Безжалостно записывает и передает в учебную часть фамилии прогульщиков. Их приему не повезло, как раз с этого года посещение лекций стало в МГУ обязательным. Даже Бориса два раза записывала. Правда, это не имело никаких последствий. Замдекана еще не придумал, как наказывать за прогулы.

В конце первого семестра на микробиологическом практикуме она подошла к Борису.

— Слушай, Великанов, у меня что-то не в порядке с микроскопом. Не посмотришь?

И улыбнулась ему. Борис вдруг увидел: не только губы, но и глаза улыбаются. Идеально белый халат явно не из практикумовской кладовки, сшит по фигуре и фигуру эту неназойливо подчеркивает.

— Сейчас подойду, только препарат дорисую.

Микроскоп был в порядке, просто слегка вывернут объектив. Ира потом сказала, что объектив вывернула нарочно. Обидно было, что Борис не обращал на нее внимания.

Ребят на курсе и с самого начала было немного. Половину призвали во время тимошенковского набора. Осталось человек пятнадцать, кто по здоровью, кто по "анкетной инвалидности". Бориса тоже вызвали в военкомат. Однако мандатная комиссия Бориса не пропустила. В графе "Есть ли репрессированные родственники?" он написал: "Отец арестован в 1937 г., осужден на 10 лет по 58 ст."

— "Гениальный вклад товарища Сталина в марксистско- ленинское учение…"

Борис снова перестал слушать. Сегодня вечеринка у Люськи Зыбиной. Он опоздает. В комаудитории вечером лекция Морозова о Шекспире по абонементу "Классики мировой литературы". У Бориса несколько абонементов. Пожалуй, самый интересный — "Античная философия". Дынник читает слегка по- дамски, с неглубокими эмоциями, но много фактического материала. Он твердо решил изучать философию. До сих пор только в девятом классе читал в Тургеневке Ницше по-немецки: "Also sprach Zaratustra" и "Menschliche und Ubermenschliche".

Но ведь это скорее беллетристика, чем философия. Пробовал читать Спинозу, не осилил. Надо с самого начала, с греков. А "Мировая литература" пока довольно скучно. Аникст прочел две лекции о Гете и о Гейне. Борис любит Гейне, и стихи, и прозу. А у Аникста сплошная социология. Говорят, Морозов — это настоящее. Тем более, что Шекспира Борис не понимает: пустословие, напыщенность. Наверное, Толстой прав. Может быть плохие переводы. Надо бы как следует заняться английским.

Вокруг зашумели. Борис поднял голову. Лекция кончилась. Он быстро сбежал вниз, догнал Иру.

— Я к Зыбиной сегодня попозже приду. Не уходи без меня.

— Опять абонемент? Смотри, Борька, провожатые найдутся.

Вечеринка у Люськи была в самом разгаре. Уже крутили патефон. Юрка Сережников с Ирой, фасонисто изгибаясь, танцевали модный вальс-бостон. Борис выпил штрафную, присел в углу стола. Закуска стандартная: винегрет, колбаса, селедка.

Поздно ночью медленно шли через всю Москву от Остоженки к Ириному дому на Земляном валу. Борис попробовал заикнуться о лекции Морозова, потом всю дорогу молчал. Когда Ира раздражена, лучше с ней не разговаривать. Перед домом немного смягчилась.

От Земляного до Лихова можно, не спеша, дойти минут за сорок. Борис не спешил. Легко бормотались стихи.

Старой тоской источенный,Вновь недовольный собой,В теплые летние ночиЯ возвращаюсь домой.Грустью охваченный заново,Полон одною мечтой,Верно похож я на пьяного, —Длинный, нескладный, смешной.Рядом машины проносятся,Шинами шумно шурша.Люди с улыбками косятся,Мимо меня спеша.Мне же мерещится снова(В строчки толпятся слова),Как у подъезда пустогоРуки ее целовал.

Смотри-ка, даже аллитерация получилась! Завтра надо будет прочесть Ире. Может быть, пригласит вечером к себе и выгонит сестру погулять. Солоноватый вкус мягких губ и доверчиво отданная грудь под ладонью. Голова кружится.

Странные сложились у них отношения. Временами Ира казалась ему единственной, желанной, все понимающей. В редкие минуты спокойной близости он мог говорить обо всем, что волновало. Почти обо всем. Ира не выносила разговоры о политике. Недавно Борис прочел ей о том, что мучило:

Отсрочить конец любою ценой,Поцарствовать только вновь.За это и льется теперь рекойВ Европе чужая кровь.Оправдываясь все грубейПотоками лживых слов,На гибель свою, сами себеОткармливают врагов,Чтоб только хоть миг за собой вестиОбманутые стада…В политике подлость можно простить,Но глупость — никогда!

Ира страшно рассердилась:

— Мальчишка! Что ты понимаешь? Первокурсник несчастный! Дядя Ваня говорит (и не только он говорит, ты знаешь у каких людей дядя Ваня бывает), что это очень хорошо, что немцы французов и англичан раздолбали. Все над ними смеются. Мы и немцы единственные сильные сейчас государства. Мы это на Халхин-Голе показали, а немцы сейчас. Теперь ясно, что никакой большой войны не будет. Просто мы с немцами наведем в мире порядок. В Польше и Прибалтике уже навели.

Ирин дядя, Иван Андреевич Чернов, большой, румяный, всегда в хорошем настроении, был придворным кремлевским фотографом. В «Правде» под фотографиями вождей всегда стояло: "снимок И.А.Чернова".

После этого разговора неделю были в ссоре. Больше Борис крамольных стихов Ире не читал. Как сказано у Чехова: "А об умном можно поговорить и с мужчинами".

3.

Началось! Последнюю неделю перед 22 июня Борис места себе не находил. Бибиси каждый день передавала все новые сведения о концентрации немецких войск на советской границе. 13-го июня — идиотское "Сообщение ТАСС" о провокациях английских поджигателей войны, распространяющих слухи о готовящемся нападении Германии на Советский Союз с коварной целью поссорить нас с немецкими друзьями. Рано утром 22-го Борис поймал Лондон. Разбудил Елизавету Тимофеевну. Ее первые слова:

— Значит в этом году к папе не поедем.

Речь Молотова в 12 часов. Бесцветный, усталый голос. Монотонно, без ударений. И лейтмотив: мы не давали повода, никаких претензий к нам не может быть. Какие нехорошие люди, не предупредили, не объявили войны. И необычное начало: "Мужчины и женщины, граждане Советского Союза". И даже конец, не повышая голоса, без восклицательных знаков: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".

Борис ходил взад-вперед по комнате, не мог успокоиться. Произошло нечто огромное, сразу сделавшее все остальное еле заметным и не очень важным.

Стук в дверь. Елизавета Тимофеевна:

— Войдите, пожалуйста.

В дверях стоял Матусевич. Они жили в одной квартире уже почти четыре года, и ни разу ни сам Матусевич, ни его жена Галя, ни маленькая Марина не заходили в комнаты Великановых. Встречались на кухне, в прихожей, в коридоре. Всегда вежливо здоровались, никаких коммунальных конфликтов. Это всех устраивало. Борис понимал: люди тихие, в меру интеллигентные, а заводить дружеские отношения с семьей врага народа смысла нет.

— Здравствуйте, Елизавета Тимофеевна. Здравствуй, Боря. Слыхали, конечно. Вот мерзавцы! Вероломно, договор нарушили. Даром им это не пройдет. Мы их быстро образумим. Как в песне поется: "Малой кровью, великим ударом!" Война, думаю, долго не продлится. Месяц, два, от силы полгода. Но что я хочу сказать, Елизавета Тимофеевна. Теперь мы все едины. Все, как одна семья. Я, наверное, сразу в армию. Командир запаса, брони нет. Галя с Маринкой одни останутся. Вы, Елизавета Тимофеевна, присмотрите за ними, помогите на первых порах. Галя у меня не очень самостоятельная. Специальности нет. Работать, конечно, пойдет, но много ли наработает? А вы женщина образованная. Когда советом, когда и делом поможете. Я что хочу сказать, мы хоть с вами и не ссорились, но ведь и дружбы особой не было. Друг другу не навязывались. И правильно. Но теперь-то ведь все по другому. Когда плохо, надо вместе.

— Конечно, Евгений Петрович. Да вы присядьте.

— Спасибо, Елизавета Тимофеевна, некогда.

Во второй половине дня над Москвой высоко в небе медленно прошли самолеты. Штук десять. Описали большой круг и улетели на запад. Люди на улицах спорили: наши или немецкие.

Елизавета Тимофеевна сказала:

— Пойдем-ка, Борюнчик, за продуктами. Денег у нас немного, но главное купить успеем.

— Зачем, мама? У нас даже обед на завтра есть.

— Пойдем, сам увидишь.

Увидел. У всех продмагов очереди. Покупали соль, сахар, крупы, мыло. Продавцы и многие прохожие ругались:

— Арестовывать таких надо. Панику разводят. Война через месяц кончится, а они на всю жизнь запасаются.

Они купили немного, только мыло и соль.