Русская феминистка - Маша Царева

Мать моей лучшей подруги Леки стала «бандитским поваром» – готовила для больших вечеринок, которые устраивали бритоголовые суровые парни в кожаных куртках и вошедших в моду, а чуть позднее ставших анекдотическим символом целой социальной прослойки малиновых пиджаках.

Мамина профессия возвела Леку в ранг школьной Шехерезады. Бандитская тема пользовалась популярностью и почему-то имела некий почти пиратский романтический привкус. Это казалось непостижимым и возмутительным моей Лу. «Большинство из них не умнее кухонного стола! – говорила она и словно в качестве дополнительного аргумента энергично стучала по пластиковой изрезанной столешнице крохотным кулачком. – Если бы не их пистолеты, если бы не те, кто стоит за их накачанными спинами, они бы и гроша ломаного не стоили. Ведь они преимущественно трусы. Как шакалы. Вроде бы хищники, но никогда не вступят в честный бой. А при появлении достойного соперника отползут в кусты, прижав уши. А о них так рассказывают, что мальчишки будто бы даже и мечтают стать такими же!»

Оценить интеллектуальный уровень среднестатистического бандита начала девяностых я по ряду очевидных причин не могла, однако в отношении одного Лу была права совершенно точно: наши мальчишки слушали Лекины байки с горящими глазами. За несколько месяцев из толстушки, над которой все смеялись, она стала представителем привилегированного школьного сословия – с ней хотели дружить и отличницы, и хулиганы, ведь в ее распоряжении была замочная скважина, через которую все они могли подглядывать за чужим, но таким привлекательным миром. Почти каждый день Лека получала записочки из серии: «А садись со мной на русском!» или «А давай я тебя провожу после школы!», но внезапную популярность она воспринимала с хладнокровным спокойствием мудреца. Лека хранила верность мне, мы по-прежнему были не разлей вода.

Честно говоря, мне тоже нравилось слушать ее истории. Они были похожи на приключенческий фильм. Подозреваю, что Лека здорово приукрашивала, но так было даже интереснее.

Округлив глаза и понизив голос, она рассказывала о бандите, который любит только рыжих женщин, причем солнце в их волосах должно иметь природное происхождение. На вечеринках, которые он устраивает, собираются все рыжие красавицы Москвы. В одну из них он даже влюбился, осыпал ее подарками, свозил в Париж, называл своей королевой и даже однажды спьяну сочетался законным браком, заплатив сотруднице ЗАГСа тысячу долларов за срочность.

А через несколько недель после свадьбы случилась трагедия – молодая жена расслабилась и забыла побрить подмышки, и во время любовных утех бандит разглядел, что пеньки волос – черные, а не рыжие. Он пришел в бешенство, послал своих «братков» в Саратов, откуда была родом красавица, те раздобыли ее детские фото, и выяснилось, что натуральный цвет волос его жены – бархатная чернота крымской ночи. Казалось бы, он мог только порадоваться за ловкость рук ее парикмахера и за находчивость, которая позволила любимой женщине добиться его царственного расположения. Но в его системе координат подобная уловка котировалась как предательство. В наказание красавицу обрили наголо и утопили в Москве-реке.

Она рассказывала о том, как другой «авторитет», прочитав книгу Брэма Стокера о Дракуле, был поражен и очарован, и решил устроить бал в вампирском стиле. Был арендован не больше не меньше Екатерининский дворец, сшиты бальные платья и бархатные камзолы, девушки были загадочны и бледны, а сам хозяин мероприятия специально слетал в Германию, чтобы продвинутый стоматолог нарастил ему острые клыки. Лекина мать готовила блюда по заранее выданным ей средневековым рецептам. И все было просто прекрасно до тех пор, пока утром в одной из стилизованных гостевых спален не был найден труп молоденькой манекенщицы из Дома моделей на Кузнецком. На ее шее были обнаружены две крошечные ранки с будто бы обсосанными беловатыми краями, а почти всю ее кровь кто-то выпил. Дело предсказуемо замяли.

Она рассказывала о том, как в подвале одного из частных домов регулярно устраиваются женские бои в черной икре – в специальный зал сгружается чуть ли не грузовик икры, в которой дерутся прекрасные обнаженные девушки, зрители же имеют право вызвать с ринга любую и слизать с ее тела драгоценные икринки.

У каждого из ее восхищенных слушателей были свои мотивы, но подозреваю, что чистое любопытство было движущей силой только моего интереса, остальными же руководили вдохновение и надежда. Наши неоперившиеся мальчики, которые еще вчера гонялись друг за другом с пластмассовыми пистолетами из «Детского мира», а сегодня воровали у отцов папиросы, мечтали о том, как однажды и они станут «сильными мира сего». Хозяевами, которые будут устраивать «сходки» и перестрелки, незамысловатые попойки и роскошные балы, которые поставят на колени самых прекрасных женщин и будут проживать каждый день как последний. Наши девочки мечтали распуститься в красавиц, к ногам которых будут сложены жемчуга и города.

Нам, девочкам девяностых, не повезло – наш нежный возраст пришелся на время ломаных векторов. Бандитская романтика запустила механизм, который набрал бешеные обороты уже в нулевые. Со всех сторон нам внушали, что быть дорогой игрушкой – лучшая женская карьера. Нет, конечно, и раньше мы могли учуять гнилостно-сладкий запашок мира, где женщина воспринималась товаром в блестящей упаковке. Например, как раз в начале девяностых стали издаваться первые переводные любовные романы о красивой жизни заморских миллионеров. Все они эксплуатировали один и тот же сюжет – очередная провинциальная золушка, с пылом десантника-спецназовца пройдя некую полосу препятствий, обретала своего прекрасного принца, который сначала дарил ей брильянты, а потом и свой нефритовый стержень… ну и так далее. А еще у одной из моих одноклассниц была Барби – идеальная длинноволосая блондинка, к которой прилагался целый красочный мир, лишенный темной стороны (от старости и смерти до экзистенциальной осенней хандры).

У нее были шелковые платья, блестящие туфли, боа из крошечных перышек (интересно, чтобы сшить партию кукольных боа, им пришлось ощипать стаю колибри?), розовый автомобиль, и ее безупречное личико светилось простым незамысловатым счастьем. Ни у кого из нас таких кукол не было – советские куклы были призваны мотивировать преимущественно материнский инстинкт. Было так сладостно отождествлять себя с длинноногой и беспечной женщиной, холодноватая красота которой принесла ей все то, что и примерить к себе, живя в малогабаритной хрущевке, невозможно. Нет-нет, я не пытаюсь идеализировать «советскую» систему гендерного распределения ролей. Пожалуй, быть товаром в какой-то степени честнее и – не побоюсь этого слова – благороднее, чем жить в вечных жертвах, даже не отдавая самой себе отчет в том, что происходит.

Большинство мам моих подруг работали наравне с мужьями, а потом плелись домой и готовили ужин, да еще и находили время следить за волосами, ногтями и в особенности за улыбкой, и если супруг, выпив лишнего с друзьями, томно посматривал налево, скорбно несли груз «бабьей доли». Все это было нормальным в их системе координат.

Они были тягловыми лошадьми на работе, нередко добивались большего, чем мужья, и тянули семью финансово, но, возвращаясь домой, послушно отступали на вторые роли. Они были убеждены, что все, чего они добивались ежедневным трудом, все их амбиции, планы и достижения не значили ровным счетом ничего без пресловутого «женского счастья». До тех пор, пока я в восемнадцать лет не разъехалась с Лу, мне ни разу не удалось досмотреть фильм «Москва слезам не верит» до конца – всегда она раздраженно выключала телевизор на сценке, где успешная и такая властная на работе Катерина ночью плачет в подушку из-за одиночества. Лу казалось, что этот фильм – отрава.

– Лучше бы они легализовали марихуану, но запретили такое кино, – любила повторять она. – Ну что за бред – одиночество. Как будто нельзя иметь любовников, нет, счастье – это когда есть кому подать тарелку бульона. Ненавижу!

В девяностые с сознанием русских женщин произошла забавная метаморфоза. Все вокруг начали мечтать о том, чтобы не просто подать тарелку бульона кому-нибудь условному, родному, вальяжно выплывшему в уютную кухоньку в домашних трениках, но чтобы у поглотителя этого самого бульона был как минимум счет в швейцарском банке.

Девочки девяностых ощущали себя классическими золушками. Знакомый с детства сюжет был константой, менялись только декорации – вместо крошечной ножки, пригодной для изящной хрустальной туфельки, требовалась роскошная силиконовая грудь, грива белых волос или что-нибудь еще, в некотором роде обезличивающее.

Мне так повезло наблюдать все это изнутри.

Многие девочки девяностых почему-то взрослели рано. Наверное, нестабильность способствует зрелости. Первой моей приятельнице, применившей золушкин сценарий на практике, было всего тринадцать лет. Конечно, выглядела она отнюдь не Лолитой, хотя, по иронии судьбы, звали ее именно так. Лола всегда была с полнинкой, и в тринадцать у нее уже были крутые бедра и грудь, и даже намечающиеся усики над полной и темной верхней губой. Она была вульгарна как сорока-воровка. Впрочем, все мы мало что понимали в моде, да и не было у большинства из нас денег на осуществление фантазий такого рода. В большинстве случаев наш гардероб являл собою чудовищную эклектику из атрибутов торжества советской и польской текстильной промышленности, перешитых маминых платьев да чудом просочившейся синтетики в «огурцах», которые, как мы узнали позже из глянца, на самом деле назывались «пейсли».