День пламенеет - Джек Лондон

Это был тот же прежний Пламенный, только похудевший и выглядевший усталым, а его черные глаза горели ярче обыкновенного. Парка из бумажного тика окутывала его, как монаха, и прямыми складками падала к коленям. Одежда, почерневшая и опаленная дымом костра, красноречиво рассказывала историю его путешествия. Борода сильно отросла за два месяца; за последний пробег в семьдесят миль она переплелась со льдинками — его замерзшим дыханием.

Появление его было живописно, мелодраматично, и он это знал. Это была его жизнь, ей он отдавался всем своим существом. В среде своих товарищей он был великим человеком — полярным героем. Он гордился этим, для него это был великий момент — проделав путь в две тысячи миль, ввалиться в трактир с собаками, почтой, санями, индейцем и всеми атрибутами путешествия. Он совершил еще один подвиг, и имя его пронесется по всему Юкону — он, Пламенный, король путешественников!

Его охватило изумление, когда раздался взрыв приветствий, и его глазам предстала знакомая обстановка Тиволи — длинная стойка и батарея бутылок, игорные столы, большая печь, весовщик у весов, музыканты, мужчины и женщины, Мадонна, Селия и Нелли, Дэн Макдональд, Беттлз, Билли Роулинс, Олаф Хендерсон, Док Уотсон — все, все. Все было так, как он оставил: казалось, этот день был тем самым, в какой он уехал. Шестьдесят дней неимоверно трудного пути внезапно отодвинулись, перестали существовать во времени. Они были моментом, случаем — и только. Он проник в них через стену молчания и, казалось, в следующую же секунду прорвался назад, через ту же стену, и погрузился в шум Тиволи.

Ему нужно было взглянуть на сани, нагруженные брезентовыми мешками с почтой, чтобы убедиться в реальности этих шестидесяти дней и двух тысяч миль по льду. Как во сне, он пожимал тянувшиеся к нему руки. Он ощутил сильный подъем. Жизнь великолепна. Он любил это все. Чувство человечности и товарищества нахлынуло на него. Все они — его, его собственная порода. Он чувствовал, как сердце его растапливается, ему хотелось пожать им руки всем сразу, заключить их в одном мощном объятии и привлечь к своей груди.

Он глубоко вздохнул и крикнул:

— Победитель платит, а я — победитель. Верно? Поднимайтесь вы все, малемуты и сиваши, наливайте себе яду, вот вам почта из Дайя, прямо с самого моря — и никаких подвохов, развязывайте веревки и полезайте в мешки!

Десятки рук схватились за веревки саней, когда молодой индеец с Лe-Баржа, наклонившийся над санями, внезапно выпрямился. В его глазах мелькнуло сильное изумление. Он дико озирался по сторонам: то, что с ним происходило, было ему ново. Он был глубоко потрясен недостатком своей выносливости, раньше он этого не подозревал. Он закачался, словно его хватил удар, колени подогнулись, и, медленно опускаясь, он упал поперек саней. Непроницаемая тьма заволокла его сознание.

— Истощение, — сказал Пламенный. — Возьмите его, ребята, и уложите в постель. Он — славный индеец.

— Пламенный прав, — произнес секунду спустя свой вердикт Док Уотсон. — Парень вдруг выдохся.

Люди занялись почтой, собак отвели домой и накормили, и когда все выстроились вдоль стойки, чтобы выпить, поболтать и собрать долги, Беттлз затянул песню о «Сассафрасовом корне».

Через несколько минут Пламенный кружился по танцевальной комнате, вальсируя с Мадонной. Он заменил свою парку с капюшоном меховой шапкой и курткой из шерстяного одеяла, стянул замерзшие мокасины и танцевал в носках. В тот день он промок до колен, но продолжал путь, не снимая обуви, и его длинные немецкие носки были до колен покрыты льдом. В теплой комнате лед стал таять и разламываться на кусочки. Эти кусочки звенели, когда он танцевал, и то и дело сыпались на пол, а остальные танцоры скользили по ним. Но все прощали Пламенному: он один из немногих, кто творил в этой далекой стране законы, кто определял этические правила и своим поведением давал мерило для справедливых и несправедливых поступков, независимо от того, разрешалось ли другим совершать то же или нет. Конечно, этим редким смертным благоприятствует тот факт, что они почти всегда неуклонно поступают правильно, делая лучше и тоньше остальных людей. И Пламенный — старший герой в этой молодой стране, а по возрасту один из младших — был особой привилегированной, человеком, стоящим выше остальных людей; и неудивительно, что Мадонна склонилась в его объятиях, когда они танцевали танец за танцем, и терзалась мыслью, что он видит в ней только доброго друга и прекрасную танцоршу. Ее мало утешало сознание, что он никогда не любил ни одной женщины. Она изнемогала от любви к нему, а он танцевал с ней, как стал бы танцевать с любой женщиной или мужчиной, если бы этот последний был хорошим танцором, но с повязанным на руке платком, превратившим его на время танцев в даму. С одним из таких мужчин Пламенный танцевал в ту ночь. В этой стране мужчина считался сильным, если ему удавалось завертеть своего партнера в танце до головокружения, так что тот без сил падал на пол; и когда Бэн Дэвис, банкомет в «фараон», с пестрой повязкой на руке, подхватил Пламенного, потеха началась. Хоровод распался, все отступили назад и наблюдали. Двое мужчин кружились по комнате, оба в одном направлении. Слух распространился и в первой комнате, и игорные столы сразу опустели. Всем хотелось посмотреть, и толпа ввалилась в танцевальную комнату. Музыканты все нажаривали, а пара все кружилась и кружилась. Дэвис был в этом деле ловкач, на Юконе он немало сильных людей положил таким образом на лопатки. Но через несколько минут выяснилось, что начинает сдавать не Пламенный, а он сам.

Еще некоторое время они кружились, затем Пламенный неожиданно остановился, отпустил своего партнера, отступил назад и закружился один, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. А Дэвис, со смущенной улыбкой на лице, отступил в сторону, повернулся, стараясь удержаться, но во всю длину растянулся на полу. Все еще кружась, шатаясь и ловя руками воздух, Пламенный схватил ближайшую девушку и завертелся в вальсе. Снова он совершил подвиг. Усталый, после двух тысяч миль по льду и последнего пробега в семьдесят миль, он довел до головокружения свежего человека, и этим человеком был Бэн Дэвис.

Пламенный любил быть на виду и занимать высокое положение, хотя его опыт был ограничен, — до сих пор он занимал первых мест немного, но стремился быть выше всех. Мир не знал его имени, но оно гремело по всему молчаливому Северу, о нем слыхали и белые, и индейцы, и эскимосы, от Берингова моря до Проходов, от верховьев далеких рек до тундр мыса Барроу. Жажда власти была сильна в нем, ему было все равно — бороться со стихиями, с людьми или со счастьем в азартной игре. Все было игрой — и жизнь и все житейские дела. А он был игроком до мозга костей. Риск и случай были для него насущным хлебом. Правда, здесь имел место не только слепой случай, так как на стороне Пламенного были ум, сила и ловкость. Но за всем тем скрывалось предвечное Счастье, какое по временам обращается против своих любимцев, сокрушая мудрых и благословляя глупцов, — Счастье, какое все люди мечтают завоевать. Мечтал и он. В глубине его существа Жизнь пела песню сирены о своем собственном величии, настойчиво нашептывая ему, что он может достигнуть большего, чем другие люди, выиграть там, где они терпят неудачу, добиться успеха, когда они погибают. Таково было настойчивое требование Жизни — здоровой и сильной, опьяненной великим самодовольством, влюбленной в свое «я», очарованной своим собственным могучим оптимизмом.