Свенельд или Начало государственности - Андрей Тюнин

 – Не оскорбляй меня!

 – Извини! Я передам твое условие Рюрику. Думаю, он  согласиться с твоей просьбой.

     Мы не успели закончить разговор, как полил дождь. Его тягучие нити  были сотканы прочно и плотно – хмурая беспросветность окутала и людей, и крепостные стены, и борта причаленных судов. Потоки холодной, безжалостной воды лились с неба на землю, а по земле устремлялись в Волхов, поверхность которого кипела и пенилась, радуясь родственному слиянию с посылаемой сверху влагой. Все мгновенно промокли, потяжелевшая одежда  и обрушивающийся с небес беспрерывный поток гнули к земле, но душа выпрямлялась и рвалась навстречу дождю, словно узница, только-только помилованная и тут же выпущенная на свободу.  

15.

                 Мы были привычны к холоду, нам с детства случалось бегать босиком по скрипучему снегу, нам приходилось утолять жажду, растапливая куски льда, но первую настоящую морозную зиму мы пережили в Новгороде. Тягучие ночи в мерцании величественного снежного царства, таинственно-доверительное тепло живого огня располагали русичей к воспоминаниям, мечтам и мирной жизни вокруг уютного очага среди любимых жен и детей. Еще осенью все варяги, включая и Рюрика, так же обзавелись женами, но семейная жизнь полностью не могла скрасить их вынужденное бездействие – это понимали многие, и едва в руслах замерзших рек под лучами оживающего солнышка образовался крепкий наст, из Новгорода потекли первые ручейки санных обозов.

        Оправившийся от раны Трувор был послан в Изборск  – город кривичей, пожелавших видеть у себя в качестве князя одного из братьев Рюрика. В Белоозеро отправился Синеус, и оба  брата имели под своим началом небольшую смешанную дружину из варягов, русичей и угро-финнов. Горыс – молчаливо согласившийся с тем, что немалая часть его людей попала в уходившие дружины, и Вадим, оправдавшийся за свое безмолствие во время осеннего прибытия Витольда непонятным исчезновением отправляемых им гонцов, оставались под непосредственным присмотром Рюрика. «Не лучше ли будет отправить их с поручением подальше? – спросил я его. –   Но ты же со мной,  – то ли в шутку, то ли всерьез отрезал тот».

       Наступил день, когда и мы  в сопровождении   Горыса и Вадима через весянские земли, считавшиеся уделом дружественного Весела, двинулись в сторону Ростова – древней столицы мерян, находившейся под властью вятичей. В изрядно опустевшем Новгороде княжескую власть  олицетворял теперь Олег, безграничное доверие к которому с нашей стороны не угасло со времени первой встречи.

       Мы забирались дальше и дальше в глубь великой страны, передвигаясь от поселения к поселению, и с удивлением обнаруживали, что слух о Рюрике  с первых дней осени распространялся среди затерянного в лесной глуши народа, словно улетавшие в более теплые края птицы на каждой стоянке оставляли не только перья своих утомленных крыльев, но и скупые сведения о загадочном варяге, ставшем правителем северных племен. И чем дальше удалялись мы от Новгорода, тем неправдоподобнее и причудливее становились людские предания. Мы с интересом слушали о том, что Рюрик в поединке победил заморского трехголового великана, что десятки его сыновей отправлены во все уголки славянской земли покорять   неподвластные ему племена, что  он посланец Перуна, и меч в его руках временами превращается в карающую молнию.  Мы считали дымки очагов в станах, чтобы наложить справедливую виру; составляли списки мужчин, способных войти в ополчение, вершили княжеский суд в спорных вопросах, оставляли в наиболее крупных селениях по два-три дружинника и   беспрепятственно двигались дальше. На десятый день  мирного похода, в заснеженной крепости, на крутом обрыве утихомиренной льдом реки нас встретил старый знакомый – неунывающий и вездесущий Весел.     

 – Я бы не советовал углубляться далеко отсюда, даже мой отец старался избегать этих мест, люди, живущие здесь, слишком свободолюбивы и упрямы.  –  Предупредил он Рюрика

 – Кому они платят дань?

 – В том-то и дело, что никому. Редко кто добирается до таких глухих углов, а выбраться из них без помощи местных жителей еще труднее.

 – Спасибо за предупреждение, Весел, – Рюрик дружески похлопал весского вождя по плечу. – Теперь я понял, почему ты встретил нас именно здесь, а не в начале  пути.

 – Но ты ведь все равно не послушаешь меня, – круглое лицо Весела залоснилось улыбкой, – отдохни в моем Сожске и разреши сопровождать тебя    дальше.

 – Хорошо! Доберемся до первого селения и повернем назад – в Новгород вот-вот должны прибыть гонцы от Синеуса и Трувора – необходимо узнать, как  они справляются без меня.

           Мы переночевали в крепости Весела, и утром, усилившись его воинами, готовы были без промедления продолжить объезд славянских земель, если бы не Вадим. Уже накануне вечером он выглядел болезненно поникшим, и от его приземистой фигуры  не веяло природной силой и монолитностью.

 – Господин тяжело болен, он не может даже говорить – сообщил его человек.

       Весел на правах хозяина замка, Рюрик и я прошли в покои Вадима. Лицо больного было белее снега, в уголках потрескавшегося рта надувались и лопались пузырьки желтоватой жидкости, глаза бессмысленно упирались в низкий, сучковатый потолок.

 – Я не травил его – скорее удивленно, чем испуганно выдохнул Весел, а Рюрик лишь недоуменно покачал головой.

         Я дотронулся ладонью до лба больного – при смертельной бледности и других устрашающих проявлениях внезапной болезни температура тела Вадима была вполне нормальной, и это  насторожило меня, но Рюрик торопился закончить поход, и, оставив в Сожске лекаря, предусмотрительно захваченного из Новгорода, мы выехали из крепости, намереваясь вернуться в пограничное укрепление Весела на следующий день.

         Русло реки, по которому двигался наш обоз, постепенно сужалось, и все ближе к нам подступали раскидистые ели, казалось навсегда  согнувшие  свои ветви под тяжестью осевшего на них снега.

 – Далеко до привала? – озабоченно спросил я Весела, и тот молча указал рукой куда-то поверх мерцающего вдалеке леса.

      Приглядевшись, я с трудом различил ниткообразное облачко, поднимающееся вверх прямо от верхушек сливающихся в сплошную стену елок.

 – Мрачное место, – согласился Рюрик, и я вдруг отчетливо заметил крохотный вздувшийся пузырек на его пунцовых, потрескавшихся губах.

 – С тобой все в порядке?

 – Темнеет в глазах, как от удара палицы по шлему.

 – Почему молчал?

 – Ночлег ближе впереди, чем сзади – он был немногословен, но я успел заметить и несвойственную бледность его лица, и потускневшую зелень воспаленных глаз.

           Переговорив с Веселом, который теперь был по-настоящему напуган происходящим, я настоял, чтобы Рюрик расположился в последних санях  обоза, а отряд прибавил в движении.  Мое беспокойство не укрылось от взглядов Степана и Горыса, как-то незаметно сблизившихся во время многодневного похода, и они то и дело выразительно поглядывали на меня, хотя и двигались впереди растянувшегося в цепочку отряда, сразу вслед за проводником, выделенным Веселом.

          Наша озабоченность недомоганием князя притупила чувство опасности, и мы жестоко поплатились за потерю бдительности. Одновременно с обоих берегов с тягучим пронзительным скрипом, рассекая  обоз надвое, рухнули ветвистые ели, засвистели стрелы, и на передовую часть переломленного отряда откуда-то сверху, гигантскими шишками посыпались бородатые воины с тяжелыми топорами на длинных толстых рукоятках. Рюрик попытался подняться с саней, но, окончательно обессилев, осел на снег и потерял сознание. «Возвращайтесь в Сожск, мы задержим их», –  крикнул я Веселу и, выхватив меч, с трудом перебрался через поваленные деревья на ту сторону, где разгоралась жестокая схватка.

        Мне приходилось участвовать во многих битвах, но эта была похожа на кровавую бойню. Удары мощных топоров обрушились на   растерявшихся дружинников со всех сторон, топоры запросто разрубали кольца кольчуги, иногда, чего я ранее не мог даже представить, застревали в щитах и своей тяжестью заставляли избавляться от привычной защиты, меткие стрелы роем вылетали из обступившего русло реки леса, а сами лучники были невидимы и неуязвимы для наших стрелков. Скоро все было кончено. Лишь я, окровавленный Горыс и Степан, уцелевшим щитом прикрывавший шатающегося варяга, безнадежно  прижались к поваленной ели перед стаей разъяренного врага. Они  бросались на нас, как свора натасканных псов на затравленную, однако еще огрызающуюся добычу, и не раз отскакивали назад, оставляя на затоптанном снегу тела своих издыхающих сородичей. Но передышки нам не было – как только враг отступал – из леса летели стрелы, и уклониться от них было невозможно. А мы все-таки держались, выигрывая драгоценное время. Щит Степана был искорежен и выгнут в обратную сторону, одно  ухо дружинника было отсечено напрочь, и кровь заливала глаза; правая рука Горыса  мокрой тряпкой покачивалась из стороны в сторону; помятый шлем сдавил мою голову как железный обруч разбухшую бочку, и малейшее движение отзывалось в раскаленном мозгу тупой всепоглощающей болью.