1612. Все было не так! - Дмитрий Винтер

Сохранялась и созданная Опричниной система налогообложения. Показатель «европейскости» страны, как уже сказано, – наличие дефицита бюджета. Азиатские государства такого понятия не знали просто потому, что азиатское государство брало с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо. Кстати, А. Янов тоже об этом пишет[155]. Так вот, «досмутная» Московия дефицита бюджета не знала.

Церковь тоже оставалась, по сути, столь же зависимой от государства, как и при Грозном; описанное выше «прогодуновское» поведение патриарха Иова на выборах царя 1598 г. – яркое тому подтверждение.

Более того, страна была морально готова к потрясениям. Как пишет К. Валишевский, «Иван Грозный успел вырвать из сердец своих подданных всякое чувство жалости… Люди стали похожи на диких зверей… Всякое доверие, даже в самых обычных отношениях, казалось, было потеряно… Грабили без стыда, выжидая поры, когда будут истреблять друг друга без пощады». Пока был законный царь, это еще хоть как-то сдерживало подобные инстинкты (так считает К. Валишевский), но по воцарении выскочек «оказалось, что нет ни закона, ни порядка, ни чести, ни веры… – ничего»[156].

Неудивительно, что после краткой и очень относительной стабилизации 1584–1600 гг. Московия не выдержала первого же нового серьезного испытания – аграрной катастрофы начала XVII в., когда произошло три неурожая подряд (1601–1603 гг.) и разразился страшный голод, какого, по словам современников, не помнили ни деды, ни прадеды. Бедняки ели собак, кошек, мышей, сено, солому, пожирали друг друга, вареное человеческое мясо продавалось на московских рынках. В одной Москве умерло, по свидетельству иностранцев и Авраамия Палицына, 127 000 человек[157], эту же цифру, точнее, «более 120 000» – называет, в частности, Маржарет[158]; всего, по летописным данным, «вымерла треть царства Московского», хотя, вероятно, это преувеличение; К. Валишевский говорит о 500 000 жертв голода[159].

Так сказать, «по сложившейся традиции» народная молва обвинила во всем Бориса Годунова, хотя, между прочим, тот все же пытался выполнить свое, так сказать, предвыборное обещание – «отдать последнюю рубаху». То есть до отдачи последней рубахи, конечно, дело не дошло, но помощь голодающим была оказана немалая. Например, у чрезмерно завышавших цены торговцев хлеб отбирали и раздавали его по умеренной цене.

Да, при раздаче этой помощи происходили злоупотребления, например хлеботорговцы иногда пускали в продажу по фиксированным ценам гнилой хлеб или сговаривались с контролировавшими хлеботорговлю чиновниками, так что те не показывали найденное у них зерно. Исаак Масса пишет о профессиональных нищих, которые, одевшись в лохмотья, приходили получать деньги, так что не всем настоящим голодающим доставалось, а часть последних даже разгоняли палками. Да, патриарх и монастыри скупали хлеб, наживаясь на народном бедствии. Об этом тоже пишет И. Масса[160]. Р.Г. Скрынников считает такую позицию патриарха недостоверной, говоря, что приписываемые И. Массой патриарху слова скорее похожи на позицию торгаша, чем духовного пастыря[161]. Однако, глядя на некоторых более поздних духовных пастырей, голландцу можно и поверить…

И все же Годунов своими мерами по контролю над ценами, затратами (в том числе и из собственного кармана) на помощь голодающим (так, в Смоленск было послано 20 000 рублей) и т. д. немало сделал для того, чтобы уменьшить масштабы катастрофы[162]. Однако все это была борьба с последствиями, а не с причинами…

Тогда же наметились разногласия между Годуновым и патриархом Иовом – тот был недоволен «лаской царя к иноверцам» (с учетом реалий московской жизни, о которых уже говорилось, очевидно, наибольшее недовольство вызывала «ласка» к протестантам. – Д.В.), тогда как Годунов, в свою очередь, возмущался тем, что патриарх (с монастырями вкупе), как уже говорилось, в пику правительственной помощи голодающим «собрал под себя» весь хлеб и ждал повышения цен на него[163].

И примерно в это же время стали распространяться слухи, что младший сын Ивана Грозного Дмитрий чудом спасся от убийц (царевич, как уже сказано, погиб при невыясненных обстоятельствах в Угличе в 1591 г. – впрочем, не вполне ясно, погиб ли он действительно… но об этом ниже) и теперь находится в Польше. Собственно, слухи начали распространяться еще с конца 1600 г., вскоре после упоминавшегося разгрома бояр Романовых. Кстати, тогда были репрессированы многие близкие слуги этих бояр; некоторые, чтобы спастись от смерти, постриглись в монахи. Среди последних был и некто мелкий дворянин Галицкого уезда Юрий Богданович Отрепьев (в монашестве принял имя Григорий). Принято считать, что именно он и объявил себя спасшимся царевичем Дмитрием, хотя есть и другие мнения (например, что это был православный шляхтич из Речи Посполитой)[164]. Впрочем, есть и третья точка зрения, примиряющая две предыдущих: Отрепьевы были выходцами из Литвы, хотя и достаточно «старыми» – они пришли в Московское княжество еще при Дмитрии Донском[165].

В Польше самозванец (кем бы он ни был на самом деле) получил поддержку: поляки рассчитывали использовать его в своих интересах. Так, 1 ноября 1603 г. польский король Сигизмунд III пригласил папского нунция Рангони и уведомил его о Самозванце[166]. Итальянец сразу же посоветовал новоявленному претенденту на трон взять деньги взаймы у Папы Римского для организации похода на Москву[167]. Что же, габсбургско-католическому лагерю наличие такого человека как повод для вмешательства в дела России и в конечном счете подчинения ее себе было очень нужно.

Интересно, что канцлер Я. Замойский предложил в конце 1602 г. проект союза Польши с Россией, скрепленный браком короля с дочерью царя Бориса Ксенией. Сигизмунд отклонил этот проект[168], хотя, думается, если бы он и согласился, то Годунов, искавший союза с протестантскими странами и, соответственно, искавший своей дочери то датских, то шведских женихов, отказался бы…

Кстати, о женихах Ксении. Первым из них оказался шведский принц Густав, однако он вел себя, как тогда говорили, «непотребно» – пьянствовал и открыто жил с любовницей-немкой, которую привез из Данцига (она была хозяйкой гостиницы, где Густав по пути в Россию останавливался), передаривал ей богатые царские подарки и т. д. В конце концов, Годунову это надоело, и он отправил принца на удельное княжение в Углич[169]. Следующий жених – датский принц Иоганн – был куда достойнее, но Борис, по некоторым сведениям, перестарался – перекормил его на пирах, устраивавшихся в его честь, так что бедняга… умер от обжорства[170]. Как бы то ни было, прибыв в Москву 19 сентября 1602 г., 27 октября Иоганн уже скончался[171]. Народ, конечно, обвинил в его смерти Бориса, стал носиться слух, что сам Борис отравил его из боязни, чтобы москвичи, полюбивши зятя Борисова, не избрали его царем вместо Борисова сына[172]. Возможно, эти слухи были пущены в ход просто от озлобления (то, что закармливание датского гостя до смерти имело место во время массового голода, Годунову чести, конечно, действительно не делает…), и, например, историк первой половины XVIII в. В.Н. Татищев повторяет эти обвинения, говоря, что царь пошел на это, «видя всего народа к королевичу любовь»[173]. Как бы то ни было, Ксения лишилась и второго жениха…

Но вернемся к самозванческой интриге. Почему Сигизмунд отклонил проект Я. Замойского – понятно. Он рассчитывал посадить на трон Лжедмитрия I в качестве марионетки. Так, первый Самозванец в обмен на обещание помощи взял на себя обязательство предоставить Сигизмунду войска для войны со Швецией, а при необходимости – и сам их возглавить[174]. Польский посол в Риме заявил по этому поводу, что король «предвидит отсюда отчасти возможность возвратить королевство Швецию не столько под свою власть, сколько под власть сего Святого апостольского престола» (т. е. католической церкви. – Д.В.)[175]. Итак, Россию явно собирались использовать как орудие Контрреформации. И в дальнейшем – явно не только в Швеции…

Самозванец обязался также уступить Польше Черниговскую (Северскую) землю «со всем, что к оной принадлежит»; впрочем, то же самое он обещал и будущему тестю – Юрию Мнишеку; последний, узнав, что эти земли обещаны также и польской короне, потребовал в компенсацию половину Смоленской земли. Будущей же жене, Марине Мнишек, Лжедмитрий пообещал в удел Новгород и Псков; ей разрешалось строить на Новгородчине католические костелы и латинские школы, а в обязательстве претендента на престол писалось буквально так: «А мне… в тех обоих государствах, в Новгороде и во Пскове, ничем не владети и ни во что не вступати»[176].