Эксперт № 01-02 (2014) - Эксперт Эксперт

Конечно, абсолютных объяснений роста действительно не бывает. Но автор идет несколько дальше, ставя под вопрос универсальность законов экономики, споря здесь с бывшим министром финансов США Ларри Саммерсом. Наверное, с этим можно согласиться как с отрицанием тупого, но оттого не менее популярного тезиса, что что-то должно работать одинаково всегда и везде, вне зависимости от конкретной ситуации. Более благосклонен он к технологическому объяснению.

Джефф Малган рассказывает о длинных волнах перемен: «Русский экономист Николай Кондратьев предложил длинные циклы продолжительностью 50 лет», однако, как и многих макроэкономистов, по сей день сомневающихся в существовании кондратьевских циклов, ему не удалось убедить и Сталина: «Он казнил Кондратьева» (историческому материализму, заметим, лишние циклы были просто ни к чему). «Но Йозеф Шумпетер в своей, вероятно, самой выдающейся работе “Теория экономических циклов”, построенной на идеях Кондратьева, показывает, что капитализм следовал регулярному ритму, в котором концентрация технологических достижений, ведущих к всплеску инноваций, в свою очередь приводила к всплеску индустрий». И далее: «Большинство авторов соглашается с приблизительной периодизацией, состоящей из пяти циклов»: исходная промышленная революция 1770-х годов, затем пар и железные дороги, затем сталь, электричество и тяжелое машиностроение, потом нефть, автомобили и массовое производство и «наконец эпоха информации и телекоммуникаций после 1970-х гг.; согласно этой точке зрения, мы сейчас находимся в поворотной точке “пятого кондратьевского цикла”, в котором вклад компьютеров и сетей начинает сходить на нет».

Далее Малган рассуждает на эту тему, ссылаясь на «вероятно, самого влиятельного теоретика связи между экономическими изменениями, технологиями и обществом» Карлоту Перес, и, в частности, замечает: «Необычно, что она показывает, как циклы созидания могут соединяться с параллельными, но отличными от них циклами хищничества». Это, возможно, наиболее конкретная по содержанию часть всей книги.

Созидание и хищничество, как и заявлено в заглавии, ее сквозная тема. Капитализм действительно испытывает кризис из-за преобладания хищнического начала. Последние двадцать лет, отмечает автор, капитал шел не в инновации и производство, а в спекуляции. Потребности (насущные) западного человека удовлетворены, капитал ищет хоть какого-то применения, и вот уже объем производных финансовых инструментов, по оценке Джеффа Малгана, достиг 1200–1300 трлн (именно так!) долларов, при мировом ВВП 75 трлн долларов. При этом развивающимся странам, заметим, достаются в общем-то крохи общего богатства (как и лишь очень малая часть внимания автора). И по крайней мере рецензенту становится ясно: если где-то на чужбине будущее и состоит в прожигании докторами философии и магистрами искусств своих генномодифицированных жизней в дворцах развлечений, то на нашу с вами долю, друзья, по-прежнему приходятся в основном кровь, пот и слезы, как сказал другой известный англичанин. Поменьше крови и слез, и я сказал бы, что это даже и к лучшему, честное слово.

Малган Джефф. Саранча и пчела: Хищники и творцы в капитализме будущего. — М.: Изд-во Института Гайдара, 2014. — 400 с.

Хроники неравноценного обмена

Никитин Анатолий

Большую часть истории мировой экономики наиболее заметными видами ведения бизнеса были война и работорговля

Мэддисон Энгас. Контуры мировой экономики в 1–2030 гг. Очерки по макроэкономической истории.

Начать рассказ об этой уникальной книге по истории мировой экономики почему-то хочется с критики. На английском языке книга была опубликована в 2007 году, вынос на обложке обещает нам рассказать все о мировой экономике до 2030 года. Внимание, вопрос: как вы полагаете, что написал автор по поводу ипотечного кризиса в США в 2008 году и последовавшей за ним стагнации, которой конца не видно? Конечно же ничего.

Признавая, что «футурология — дело гораздо более спекулятивное, чем история», автор все же не удержался от типичной ошибки большинства футурологов — линейной экстраполяции наблюдающихся тенденций. «В отношении группы наиболее развитых капиталистических государств (страны Западной Европы, США, другие “боковые ветви Запада” и Япония) я исхожу из допущения о сохранении темпов роста агрегированного подушевого ВВП на уровне 1990–2003 годов», — пишет Энгас Мэддисон (2003 год — последний опорный год, по которому он дает основной массив актуальной статистики). Понятно, что если стагнация будет преодолена и вдруг сменится стремительным экономическим ростом, то усредненные показатели подравняются и прогноз окажется точным, однако в скорое завершение стагнации не верится. Хотя бы потому, что, как отмечает все большее число экономистов, для последней рецессии характерна такая неприятная черта, как очень медленное восстановление занятости. Причем тенденция к снижению скорости восстановления рынка труда в развитых странах после окончания острой фазы кризиса отмечается с начала 1990-х (тогда как корпоративный сектор восстанавливается сравнительно быстро).

yandex_partner_id = 123069; yandex_site_bg_color = 'FFFFFF'; yandex_stat_id = 3; yandex_ad_format = 'direct'; yandex_font_size = 0.9; yandex_direct_type = 'vertical'; yandex_direct_limit = 2; yandex_direct_title_font_size = 2; yandex_direct_header_bg_color = 'FEEAC7'; yandex_direct_title_color = '000000'; yandex_direct_url_color = '000000'; yandex_direct_text_color = '000000'; yandex_direct_hover_color = '0066FF'; yandex_direct_favicon = true; yandex_no_sitelinks = true; document.write(' sc'+'ript type="text/javascript" src="http://an.yandex.ru/system/context.js" /sc'+'ript ');

Экономисты связывают это с несколькими факторами. Во-первых, после победного окончания холодной войны у западных правительств стало заметно меньше политических стимулов для поддержания высокого уровня занятости, изменились регулятивные приоритеты. Во-вторых, глобализация привела к тому, что после кризиса происходит не восстановление занятости в местах, пострадавших от кризиса, а ее перемещение в страны с более низкими издержками и более быстрым ростом спроса — в Азию. В-третьих, наиболее динамично в последние два десятилетия развивается сфера хайтека, которая предъявляет более ограниченный спрос на рабочую силу по сравнению со второй половиной XX века, что, в свою очередь, ограничивает и рост спроса.

Все вместе это делает проблематичными прогнозы на основе простой экстраполяции. К тому же представляется, что Мэддисон в посвященной будущему главке «Мировая экономика в 2030 году» уделил непропорционально много места проблеме изменения климата

в контексте экономического развития, что довольно ясно указывает на его идеологические пристрастия и заставляет

с сомнением относиться к прогнозам.

Впрочем, эти бросающиеся в глаза огрехи касаются именно прогнозов. Основная же часть книги отдана рассказу о мировой истории, и это весьма любопытное и поучительное чтение, пусть и не лишенное некоторых двусмысленностей.

Работорговля: 1–1900 годы

Понятно, что сама задача восстановить общие контуры экономической динамики Римской империи или проанализировать характер хозяйственных отношений христианской Европы и мусульманского Востока — задача, поражающая своей сложностью. И понятно, что не стоит ожидать тут статистики денежного агрегата М2. Анализировать приходится те показатели, по которым можно делать более или менее достоверные оценки.

Тут весьма любопытны, например, оценки динамики населения Римской империи. Если брать ее в границах 14 года, то получается, что с 300 года до н. э. по 600 год суммарная численность едва изменилась: с 29,9 до 29,3 млн человек. Однако при этом в районе 200 года отмечается пик — 45 млн человек. Тут, по-видимому, могло сказаться прекращение роста численности населения (приток рабов, повышение уровня жизни) и начало упадка империи (снижение рождаемости, высокая смертность среди рабов). «Известно, что у древних римлян отсутствовали какие-либо табу или юридические запреты на детоубийство или отказ от детей. Фрир (Брюс Фрир — историк, профессор Мичиганского университета. — “ Эксперт” ) признавал, что эти практики оказывали отнюдь не незначительное воздействие на сокращение ожидаемой продолжительности жизни», — пишет Мэддисон.

К этому добавлялось весьма жестокое обращение с рабами. «После подавления восстания Спартака в 71 г. до н. э. были распяты на крестах 6 тыс. рабов. Тацит описывает убийство одним из рабов в 61 г. н. э. своего владельца, после чего по решению сената в качестве коллективного наказания были казнены все 400 принадлежавших ему невольников, включая женщин и детей. Значительная часть рабов была убита на аренах во время вселявших ужас представлений для развлечения толпы. Во всех этих отношениях доля римских рабов была куда хуже, чем жизнь рабов в Бразилии и Вест-Индии. Таким образом, когда территориальные завоевания Древнего Рима начали сокращаться, поддержание численности рабов превратилось в важную проблему», — продолжает Мэддисон.