Девочка и рябина - Илья Лавров

И столько бесприютного, грустного было во всем этом, что Алеше стало невыносимо одиноко, страшно. Запуталась жизнь. Он всей душой хотел принести пользу людям, но не мог принести потому, что не знал этих людей. Терялся смысл жизни. «Я, как птица без крыльев, — хочу лететь, а не могу». И еще все это с Юлинькой… Мучало тревожное предчувствие. Она отходила от него все дальше и дальше. И все это — дети. Позовешь погулять: нельзя, дети, некогда. Придешь к ней, и поговорил бы и посидел бы: нельзя, дети. К себе позовешь: «Некогда, некогда!» И как Алеша ни уговаривал себя, в душе росло раздражение. Дети встали между ним и Юлинькой. Ах, при чем здесь дети! Просто она переросла его, Северова. Он мальчик перед ней! Она уже настоящая актриса. И даже мать… Хозяйка… А он все вроде студента первого курса. Ей, наверно, и неинтересно с ним.

Неожиданно в дверь кто-то зацарапался по-собачьи. Алеша приподнялся в кровати.

— Гав, гав! — залаяла добродушная дворняга. — Знаю, не пустишь! Изверг! Уткнулся, подушку сосешь! Но я тебе все равно хоть из-за двери да все выскажу! Это для ремесленников в искусстве все гладенько. Ты, балда, думаешь: я всегда ночами сплю? Мои стены не раз слышали, как я скрипел зубами! Видели, как я душил в кулаке тетрадку с ролью! И пускай скрипят зубы всеми коронками и пломбами! Это жизнь! Это битва! Только нужно мечту иметь! Как ты говоришь: девочку у рябины. Тогда будешь через трудности не ползти, хныкая, а лететь. Хотел бы я знать, несчастный, каким это крыльям недоступна высота? Даже воробей, если не струсит, может дотрепыхать своими крылышками до облака.

Лети, Ляксей! Маши, крылами, маши! Ветер свистит в перьях, дыхание перехватывает, сил нет, а тут уже, глядь, фуражка и влезла козырьком в облако. И под тобой «горные вершины спят во тьме ночной». Рванул через них, а внизу долина — куда летел! Из нее пахнет шашлыком. Винцо бродит в бочках и, как сумасшедшее, бьет в днища!

Касаткин опять торкнулся, поскреб, взвизгнул. Звук несся снизу, — он, должно быть, озоруя, стоял на четвереньках.

— Э-эх! Первый раз в жизни говорю серьезно, а приходится говорить из-под двери. Смейся там, смейся! А я вот готовлюсь к пьесе, которой еще нет. Тебе, сухарю, и не догадаться, о чем я мечтаю. Хочешь — убью?! О Кола Брюньоне! Да, да, не таращь глаза на дверь! Неукротимый толстяк, влюбленный в землю, в жизнь, в солнце, он сверкает юмором, лукавой мудростью, горланит озорные песни. И тысяча бед валится на него, а сломить не могут. Шиш! Толстяк живет и шутит, толстяк бражничает и работает! И хохочет всем бедам в нос. Самой смерти, шельмец, подмигивает. И будь я проклят, если я не сыграю этого Брюньона! И будь я проклят, если он не станет моей лучшей работой!

Алеша бросил в дверь ботинок.

— Ррр! Гав, гав! — залился «пес». — На исповедь души отвечаешь ботинком! Позор! Гав, гав!

Поражение

Сенечка Неженцев на доске прикреплял кнопками новое расписание репетиций и еще какие-то бумажки.

Алеша подошел. Висел приказ: «Назначаю арт. Костецкого исполнителем роли Вайнонена в очередь с арт. Северовым».

Понятно. Вежливо сняли с роли. Хорошо еще, что пощадили, не опозорили.

Алеша прилагал все усилия, чтобы казаться спокойным, но когда он пошел в раздевалку, Сенечка сочувственно посмотрел ему в спину.

Северов поднял воротник. Руки мелко дрожали. Он сунул их глубже в карманы. Захотелось услышать чье-нибудь теплое слово. Может быть, на почте есть письма?

В окошко протянули телеграмму из Калуги от сестры. Развернув ее, он долго стоял на крыльце. Ветер, шурша, комкал листок. Крупа стучала в яркую, черную строчку: «Умерла мама».

Вместе с крупой в сгибах свернул телеграмму, сунул мимо кармана. Ветер покатил ее по земле, усыпанной крупой, как ржаной ломоть солью.

Телеграмма запуталась в засохших черных кустиках цветов.

Алеша поднял, снова сунул и снова мимо. Тогда зажал ее в кулаке, натянул до бровей кепку, прихватил воротник так, чтобы закрыть губы. Они растягивались, вздрагивали — прохожему показалось, что Северов смеется.

Крупа сменилась снегом. Лохматые крупные снежинки летели все гуще и гуще. Город утонул в снегопаде. Ветер несся вдоль улиц, вырывался из-за углов, бился о здания. Пути его видны были по снежинкам. В одном месте снегопад был отвесный и медленный, в другом — летел стремительно, косо, в третьем — клубился, а за домом снежинки вели хоровод и стаей бурно уносились обратно в небо: ветер, ударившись о дом, бросался вверх.

Войдя в комнату, Алеша швырнул на стул пальто и кепку вместе с пластами снега, сдернул ботинки и лег на кровать. Накрыл голову подушкой, чтобы не мешали звуки. Мама всегда сердилась: «Задохнешься!» Теперь она уже ничего не скажет. Пять лет не видел ее. А как она звала в письмах! И как он мало писал. Если бы оживить, сказать, что он любит ее. Он никогда ей этого не говорил. Обнять ее, приласкать. Он никогда не ласкал, стеснялся. Но поздно, поздно, не вернешь. И никак невозможно представить мертвой седую, величавую маму. Он все видел ее за пианино, все рядом с мальчиком или девочкой. Ее нежные, белые руки летают по клавишам. И сейчас он ясно слышал скорбную мелодию «Лунной сонаты». В разных концах страны звучат пианино, рояли — это играют ее ученики. Это живут ее звуки, ее душа.

Все уходит. Нет отца. Нет мамы. Видно, только большие дела не уходят. Только им не страшна смерть. Только они нетленны. Дела живут. Напоминают. Смерть страшна, когда жизнь проходит бесследно, никчемно. Когда не успеваешь сделать свое дело. А он не может сделать. А годы уходят. Уходят… И успеет ли?

В окне посинело. Оно стало меховым, лохматым.

Конечно, все в театре смотрят на него, как на бездарность. Даже как будто здороваются холодно. Он вспомнил, как Полыхалова кричала: «Понавезли артистов! Получать зарплату есть кому, а играть некому!»

Конечно, это о нем. И, наверное, все так думают.

Алеша вскочил, оделся и выбежал на улицу.

В синих сумерках все снегопад. В воздухе точно повисло множество белых плюшевых шнуров. Они осторожно вздрагивали. Город белый.

Он прибежал в театр. Схватил у секретарши лист бумаги и, прижав его к стене, написал заявление с просьбой уволить.

Скавронский в зеленом кабинете был один. Он глянул в заявление, удивленно поднял нависшие брови.

— Садитесь. Что случилось?

— Я не могу так! Я не могу быть в тягость театру!.. Всем!… Не могу, чтобы меня считали бездарностью! — говорил быстро, порывисто Алеша, стоя у стола. — Я провалил роль. Я репетировал скверно. Отпустите меня. Лучше я пойду дворником. Больше пользы принесу. — И вдруг совсем по-мальчишески добавил: — У меня мама умерла… Отпустите меня!

Скавронский внимательно и серьезно посмотрел на него, изорвал заявление, вышел из-за стола.

— Успокойтесь, Алексей, — проговорил он, усаживая на диван и обнимая за плечи, — вы одаренный человек. Просто вы еще мало пожили, мало узнали, перечувствовали. Стучитесь, и вам все откроется. Я уверен. И кончим об этом. Где ваша мама жила? — в его голосе зазвучала отеческая теплота.

Алеша стал рассказывать о матери, об отце, а Скавронский просто слушал, но так слушал, что на душе становилось все легче и легче.

Капитан и лев

Звенели звонки. Сенечка примчался в гримуборную, закричал: «Сиротина, на выход!» А Юлинька еще не загримирована. Она мечется в ужасе, мажет лицо и вдруг слышит свою реплику. Хочет бежать — и не может. Еле идет к сцене, слышит — там уже замолчали. Долго-долго молчат. Страшная пауза, замешательство, когда не выходит актер. Юлинька в отчаянии рвется, но ни с места… В зале смешки, говор. Наконец выбирается на сцену и чувствует, что забыла все слова роли. Хочет вспомнить их — и не может, хочет бежать со сцены — и просыпается. «Сон! Ох, как хорошо, что это сон!» — вздыхает она. Приоткрыла глаза — перед ней висит зеркало, и в нем отражается окно, заросшее голубыми листьями. Повернула голову — на королевском столике в зеркальце то же окно.

Рано утром она отвела Фомушку в детсад, а потом вздремнула немножко. Потянулась, с удовольствием ощущая свое здоровое тело, горячий прилив сил. Засмеялась, отбросила одеяло, прыгнула с кровати.

На щеке отпечатались кружева. На подушке они белые, а на щеке розовые.

На репетиции Юлинька одевалась в черные шаровары и пушистый белый свитер, на голове — белый шерстяной шлем с ушами. Она становилась похожей на мальчика-конькобежца. Не только мужчины, но и женщины говорили:

— Вы, Юлинька, очаровательны!

Она засмеялась в зеркало, скорчила гримаску, покружилась, глянула в окно.

Радость на душе все прибывала. И эта первозданная белизна первого снега на крышах, и эти занесенные сады, и эти белые лохматые провода — все нравилось и волновало.

Завтра праздник, демонстрация, а вечером премьера.

Роль Юлиньке явно удалась. Она видела это по лицам актеров, да и сама, репетируя, чувствовала себя легко, свободно.