Девочка и рябина - Илья Лавров

— Зачем же так? Часы денег стоят.

Северов подобрал футляр и сунул в карман — он узнал бутафорские часы, с которыми играли на сцене многие актеры.

С Касаткиным постоянно что-нибудь да случалось. И такое, что потом весь театр хохотал.

Вчера, например, в два часа ночи Караванов проходил мимо его комнаты и увидел, что вся дверь курится, в щели ползет дым и на весь коридор пахнет горелым. Он принялся барабанить, сбежались соседи. В комнате заскрипело, загрохотало, потом будто куль с пшеницей шмякнулся. Дверь распахнулась и с клубами дыма вывалился в трусах ошалевший, ничего не понимающий Касаткин. В комнате на кровати светились два огненных венка: один с тарелку, другой — с блюдце. Пришел Касаткин с каких-то именин, лег, закурил и мгновенно уснул, опустив руку с сигаретой на одеяло.

А утром этот пройдоха, этот обжора и засоня, этот Швейк и Санчо-Панса уплелся куда-то чуть свет! Черт с ним, пускай бы уплелся, но, главное, он утащил с собой ключ, а брюки Северова остались под матрацем этого борова. Три раза уже выскакивал Алеша в коридор, но приятеля все не было. Хорошо, что сегодня выходной, а если бы репетиция?

У Северова были всего одни брюки. Он метался по комнате в трусах и проклинал все на свете.

Сегодня обещали выдать зарплату. Хотелось есть, курить было нечего. А на душе и без того омерзительно из-за роли.

Еще раза три выскакивал он, озирался и барабанил в дверь.

Наконец уже в четыре часа в комнату к нему заявился толстый, сияющий Касаткин. Северов пригвоздил его к месту бешеным взглядом, а рука уже нащупала на подоконнике сапожную щетку.

Увидев эти маневры, Касаткин предупредительно протянул пачку сигарет:

— Алешенька… друг мой ситный… есть смягчающие обстоятельства!

Щетка мелькнула. Касаткин, несмотря на толщину, легко отскочил. Щетка, упав на щетину, запрыгала по полу, как лягушка.

— Алексей, брось, — завопил Касаткин.

— Вот я и бросаю! — И по животу Касаткина шлепнула книга, мимо уха прошумела калоша, мимо другого — ботинок.

— Колбасу! Ливерную колбасу приволок! За свою трудовую копейку для тебя купил! — заклинал Касаткин.

— Проклятый подхалим! Карьерист! — закричал Алеша, и в лицо Касаткина полетела подушка.

Выяснилось, что Касаткин решил теперь с утра совершать прогулку до сопок.

Свою полноту он переживал трагически. Принес из театра шпагу и каждое утро фехтовал, но это не помогло — он толстел, а щеки краснели. Тогда он приволок откуда-то здоровенную гирю, выжимал ее. Из комнаты несся грохот, когда она вырывалась, и соседи вздрагивали. Но щеки стали еще краснее, а глаза начали превращаться в щелки.

— Клянусь тебе аллахом, у меня большие, красивые глаза! — чуть не плача, уверял Касаткин.

К фехтованию и гире Касаткин прибавил еще турник. В осенний холод, когда уже кружились белые мухи, он выскакивал в одних трусах во двор, подпрыгивал, хватался за сук тополя и, кряхтя, подтягивался на руках, висел вниз головой, зацепившись ногами. От него валил пар. Касаткин сопел и надеялся, что если не похудеет, то хотя бы, бог даст, простудится.

— А грипп или там какое-нибудь воспаление легких, они шутить не любят, — серьезно и мечтательно доказывал он Алеше, — скрутят так, что будет любо-дорого смотреть. Останутся кожа да кости!

Но кончилось тем, что Касаткин закалился до того, что: «Теперь хоть голый спи на снегу — ничего не сделается! Паршивый насморк и то не схватишь!»

И уныло смотрел на свой живот, который стал еще больше. Этого Никита не мог перенести, — он был влюблен в озорную, острую на язык библиотекаршу Ниночку. А она прямо заявила:

— Позорно молодому иметь такой живот! Вы, наверное, ничего не делаете. Много спите, много едите, мало волнуетесь.

— Да-а, мало, — сердился Касаткин, — с ума схожу, а не только что волнуюсь!

Недавно он узнал, что люди худеют от хождения.

В это утро отмахал километров двадцать, и сейчас, глядя в зеркало, тыкая в раздутые щеки, с надеждой спрашивал:

— Как будто немного подтянуло?

— Подтянуло тебя из кулька в рогожку, — ворчал Северов. — Это вот меня подтянуло, — щупал он запавший живот.

— Эх, есть же счастливцы, — вздохнул Касаткин, — тощие, костлявые! Вместо живота — ухаб, вместо щек — ямы, глаза ввалились! Идут такие стройные, что даже кости клацают!

— Ну, ты мне зубы не заговаривай. Был в театре? — думая о чем-то своем, мрачно спросил Алеша.

— Был.

— Зарплату дают?

— Шиш на постном масле. Через неделю.

— Они с ума сошли. Уже на полмесяца задержали!

— Не волнуйся. Я кое-что достал. Идем, — Касаткин облизнулся, щелки глаз выпустили лучики сияния.

— Где же ты наскреб дукаты? — с подозрением глянул на друга Северов.

— У Нины. Тридцатку перехватил.

— Балда. Ты теперь в ее глазах всякой романтики лишился. Ромео занимает у Джульетты пятерку на ливерную колбасу, — бормотал Алеша, скусывая с обветренных губ шершавинки.

— Э, какая там любовь! — безнадежно вздохнул Касаткин. — Хоть бы уж взаймы давала — и на этом спасибо!

Комната Касаткина была великолепной.

Большая двухспальная кровать застлана деревенским одеялом, подаренным бабушкой. Верх его был сшит из красных, желтых, фиолетовых лоскутков. Посредине две прожженные дыры.

Наволочка на большой подушке — с прорехой. В прорехе краснел сатиновый наперник.

По полу расстелены газеты — на них Касаткин гнул «мост».

Среди комнаты, на полу же, стояла электроплитка со сковородой.

В углу виднелись гиря и палка с двумя привязанными камнями — самодельная штанга.

На единственном стуле лежали седая борода, усы и книга Конан Дойла.

На столе, застланном афишей «Коварство и любовь», сидел серый котенок с желтыми глазами, похожий на филина. Он, урча, уплетал кусок ливерной колбасы.

Касаткин подобрал его совсем маленьким на улице. Фильке все разрешалось. Он обедал с хозяином на столе, спал на подушке, уткнув усатую мордочку в нос Касаткину. Когда Касаткин читал или работал над ролью, Филька, умиляя его, устраивался на плече и, привалясь к шее меховым теплым боком, звонко мурлыкал.

— Не падай в обморок, — торжественно провозгласил Касаткин, водружая на стол четвертушку водки и круг ливерной колбасы. — Святая водка прочистит глотку!

— Никита, ты гений! Поэт! — оживился Северов.

— Со мной не пропадешь, я всегда раздобуду грош!

На газете нарезал колбасу, в эмалированные кружки разлил водку. Хлеб резать стало уже лень, и он просто разломал на куски. Филька, шевеля носиком, потянулся к кружке.

— Дай бог, чтобы не последнюю! — с чувством провозгласил Никита. Выпив, застонал, затряс головой.

— Как сказал один мудрец: «Далеко позади, но все же первым за тобою». — И Алеша тоже выпил. Только бы забыть все неудачи.

— Знаешь, кого считают пьяным? — Касаткин, причмокивая, жевал колбасу. — Лежит — не дышит, ворона глаза клюет — не слышит.

На скулы выкатились слезинки. Когда Касаткин ел, у него от удовольствия навертывались слезы.

Алеша вытащил из-под матраца брюки.

— Не прожег ли?

— Отгладил лучше утюга, — хвастался Никита.

Северов, морщась, мучительно о чем-то думая, обобрал прилипшие пушинки, надел брюки. Принес из своей комнаты выстиранный, но зажелтевший воротничок.

— В кино, что ли, пойти? — он обрызгал воротничок, стал на стул и, сильно обтягивая вокруг горящей лампочки, начал его гладить.

— Милое дело — гладить о спинку кровати, — заявил жизнерадостно Касаткин. Щеки его пылали, энергия бурлила, он не знал, куда ее деть. Помахал гирей, а потом решительно заявил:

— Эх, займусь-ка я хозяйством!

Вытащил из-под кровати чемодан, на дне которого лежало несколько носков, пара сорочек и трусы. Выбрав носки с продранными пятками, он разыскал лоскуток, выдернул из косяка сапожную иголку с загнутым плоским носиком и занялся починкой.

Северов покачал головой:

— Работа, совершенно лишенная таланта.

— Ничего, в ботинках не видно! — Касаткин бодро тянул непомерно длинную нитку. Она путалась узлами.

Северов хмурился.

— Чего ты кислый, клюква?!

— Будешь тут кислый! Ты сам видишь — заваливаю роль! — торопливо заговорил Алеша. — Позор!

— Ничего, не горюй, Мартынка, вынырнем! — беспечно воскликнул Касаткин, откусывая нитку.

— Не в этом дело! Ах, да чего толковать! — Алеша швырнул на пол отглаженный воротничок, ушел. Лег на свою кровать, смотрел в окно.

«Неужели неудачник? Неужели бездарность?» — думал он.

Сумрак уже переходил в темноту. В ногах у прохожих хлюпала грязь, в лужах толстым слоем затонули желтые листья. Моросил дождик. Тревожно каркая, прилетела стая ворон, опустилась на голые тополя под окнами. Вороны возились, стукали по сырым веткам крыльями так громко, точно крылья были деревянные. Некоторые вороны странно кряхтели, наверное мерзли. Холодный ветер, дождь. А они устраивались на ночлег.