Проклятые зажигалки ! - Н Никандров

- Завтра же продашь на хлеб это дерьмо! - прокричал Афанасий, стоя над ней и тряся другим концом скатерти.

- Нет, ни за что не продам! - еще тверже прокричала Марья и крепче прижала к груди желтую скатерть, похожую на парчу.

- Продашь, сатана!

- Не продам, окаянный!

- Врешь, продашь!

- Убей, не продам!

- На кой же тебе эта скатерть? Она дарма лежит в сундуке, только место занимает, преет, гниет!

- Скорей ты, старый чорт, сопреешь и сгниешь, чем это добро сгниет! Оно у меня больше чем двадцать лет лежит и все новенькое!

- Мы же сроду не накрывали ею стол и сроду не будем накрывать! Сумасшедшая!

- Мало ли что? А я все-таки знаю, что у меня в доме есть хорошая вещь! Она полуатлас! Сумасшедший!

- Пусть будет трижды атлас, но питаться нам чем-нибудь надо? Ведь мы работаем!

- Как вы работаете? Вы работаете себе в убыток! Чем такая работа, лучше всем семейством пойти куски собирать!

- Это же хлам, барахло!

- Это хлам? Это барахло? Новая скатерочка "хлам"! Такая нарядная скатерочка барахло!

И Марья, лежа на полу и подложив под одну щеку скатерть, раскатилась звонким, нахальным, вызывающим смехом.

- Значит тебе вещей жаль больше, чем людей, - тоном утверждения спросил Афанасий, наклонился над женой и изо всей силы всадил ей в бок кулаком раз, потом еще раз, туда же в бок, между ребер.

Он бил ее, как работал; смотрел на нее в упор и ожидал, когда она выпустит скатерть.

Марья от нестерпимой боли дико выкатила на мужа белок косого глаза и после нескольких его ударов с силой бросила ему в лицо свой конец скатерти, а сама продолжала биться на полу и голосить.

- Убил! Убил! - кричала она. - На смерть убил!

- Отец! - опомнившись, вскочил со своего места Данила, впился двумя руками, как клещами, в затылок отца, легко поднял его над полом, тряхнул в воздухе и ткнул в стул. - Отец, ты в своем уме? - крепко взял он его левой рукой за грудь у подбородка. - Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты женщину бьешь! Ты жену свою бьешь! Ты мать мою бьешь! И ты сейчас мне ответишь за это!

- Даня, не надо! - вцепилась в плечо брата Груня, задрожала и заплакала. - Даничка, миленький, дорогой, золотой, не надо бить папу, он старый!

- Да, - глухо пробормотал Афанасий и схватился руками за лицо. Ошибся... Ошибся... Бить ее не надо было... Никогда не бил, никогда...

Марья, увидев, что муж кается, начала голосить еще сильнее, не поднимаясь с пола.

Оставив в покое отца, Данила с Груней подняли мать, усадили ее на стул, успокаивали.

- Наплюнь на скатерть, - убеждал ее Данила. - Может, все придется продать. Не будем же мы, сидя на добре, умирать голодной смертью.

- Все продавайте, все разоряйте, только скорее! - с закрытыми глазами сидя на стуле, просила Марья.

- Мама, - вразумлял ее Данила. - Ведь вы подумайте, мы не на что-нибудь, а на хлеб хотим ее обменять!

- На что хотите, хоть на вино ее меняйте, - слабым голосом проговорила мать. - Все равно я здесь больше не хозяйка, делайте что хотите.

- Мы потом тебе все вернем, - вставил свое слово Афанасий спокойно, когда зажигалкам начнется ход, мы тогда три таких скатерти тебе купим. Мы ее продадим только на пока. Чтобы обернуться.

- Вы "купите"! - ненавистно улыбнулась Марья. - Вы много за последнее время покупали. Я знаю: за одной моей вещью поволокете на толчок и другую. Уже узнали ход в сундук...

Оказалось, Марья была права. Вслед за скатертью, вещи одна за другой потекли на толчок из ее заветного сундука. Продали шапочнику на подкладку ее белое подвенечное платье, которое она надевала только раз в жизни, когда рядом с молодым и бравым Афанасием стояла под венцом в церкви. Продали ее старинный голубой корсет, который она так ни разу и не удосужилась надеть: все было некогда. Снесли на толчок и маленький дамский красный зонтик, о котором все в доме забыли и который нашли на самом дне сундука совершенно случайно. Унесли из дому и кружевные занавески, рассчитанные на будущую хорошую жизнь, в хорошем собственном доме, на хорошем жалованьи, при хороших знакомствах. В конце концов нашли и новую, пеструю и очень красивую клеенку для многосемейного обеденного стола, которую Марья, с глазами хищницы, перепрятывала от мужчин с места на место более десяти раз.

- Отыскали, проклятые! - глядела она из окна, как Афанасий ковырнул лопатой из-под земли во дворе под стенкой длинный свиток клеенки.

- На хлеб! На материал для зажигалок! - с торжествующим лицом вносил Афанасий со двора в комнату трубку клеенки и стряхивал с нее рукой кусочки сыроватой земли. - У женщины вообще неполный ум, и она может помереть на улице голодной смертью с бриллиантовым ожерельем на шее. А мы, мужчины, могли бы на эти бриллианты целую трехтрубную фабрику зажигалок открыть. Правда, Даня?

- Ну, нет, отец, - улыбнулся Данила. - За зажигалки спасибо. Сыт ими по горло. "Фабрики" твоей не хочу.

- Отчего же не хочешь? Работать зажигалки целой фабрикой это не то, что в ручную.

- Ах, оставьте, отец.

- Ой-ей-ей... - привычно убивалась в то же время Марья на своей постели, - лучше бы сразу меня убили!.. Такая красивая была клеенка!.. Синяя с красными олеандрами!..

- Маша, - вошел в комнату жены Афанасий и остановился перед ее постелью. - Ты только скажи: касался я когда-нибудь твоего сундука, пока у нас в доме не было такой страшной нужды?

- Что теперь об этом говорить, когда сундук уже опорожнили, - едва успела проговорить Марья и разразилась новым приступом рыданий.

- Нет, ты скажи, я касался? - настаивал Афанасий. - А теперь, когда у нас такая нужда в хлебе, я говорю: давайте будем обратно проживать то, что мы когда-то нажили. На самом деле, зачем же надо было тогда трудиться и наживать добро? Неужели только для того, чтобы оно так и лежало по сундукам, новое, как в магазине, до самой нашей смерти.

- Он голыми нас оставит... - плакала напротив, на своей койке, Груня, у которой накануне отец взял и снес на толчок полушелковую цветистую шаль, длинную-длинную, до самой земли. - Скоро не в чем будет в город показаться-а...

- А ты не показывайся, - сказал отец и подозрительно оглядел глазами ее фигуру. - Уже, кажется, допоказывалась...

Прошло еще несколько дней, и Афанасий стал внимательно приглядываться к платью и обуви семьи, что на ком было лишнее, что на ком слишком новое, слишком хорошее, не по трудному времени.

- Сейчас не до моды, - говорил он, снимая с семьи что-нибудь из белья. - Ишь каких кружев на панталонах понашивали.

- Это праздничные, - плакала Марья.

- "Праздничные"! - насмешливо фыркал Афанасий и запихивал чистенькие панталоны в грязный мешок.

Это, наконец, испугало даже Данилу, который долгое время был солидарен с отцом.

- Отец, - как-то раз, за обедом, сурово заявил он и достал из кармана лист исписанной бумаги, - отец, вот тут у меня таблица, полный отчет, во что нам самим обходится каждая зажигалка и почем мы ее продаем. Математика точная наука, она не врет. Довольно работать в темную... Смотри сюда, вот тут перечислено все, что мы продали из домашности на поддержание производства зажигалок, потом подведена стоимость всего; потом вот здесь указано, сколько нами выработано товару и сколько выручено денег за этот товар. Выходит, что затратили мы на производство зажигалок больше, чем выручили за них. Каждую зажигалку мы продаем на рынке на 30% дешевле, чем она нам обходится самим. Понял: де-шев-ле. Значит, было бы выгоднее их вовсе не делать и вообще ничего не делать, а лежать на печке и проедать дом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});