О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 1. 2001–2007 - Наталья Казьмина

Если у Белого поначалу акцентируются союзы, то у него же потом – буква «р». Нестыковка: начинают играть за 4-й стеной, а потом кое-что произносят, глядя зрителю прямо в глаза. Меньшиков появляется прямо из «Кухни» (пьеса М. Курочкина, постановка О. Меньшикова, реж. Дубовская) словно в том же костюме падшего романтического героя: длиннополое черное пальто, шелковая черная рубашка, отрешенный, горящий в пустоту взгляд.

Говоря о красоте Тамары, смотрит мимо, слова цедит бесстрастно. Подчеркивая свою надмирность, способность лишь «сны золотые навевать». К сожалению, мотив все тот же: я презирал и ненавидел этот мир, теперь и этих чувств не осталось. Он соблазняет Тамару не из любви к красоте, не из жалости к небесному созданию, обреченному на земле страданию, а тоже из-за гордыни: я возьму тебя с собой, я возвышу тебя до себя, я дам тебе милость. Обольщая, приносит с собой детское пианино, тренькает на нем, «Без руля и без ветрил» поет, как колыбельную – хорошая идея: ведь не Шаляпин же. Голоса нет, поет не совсем правильно, фальцетом, срываясь и хрипя. Читает Лермонтова стандартно хорошо – примерно так же, как читал Грибоедова, хотя ведь разница должна быть? Мелкий дух. Наверное, режиссер пошел у него на поводу.

В итоге: если это борьба демона и ангела за женскую душу – то у Серебренникова мало веры и романтизма, чтобы сделать ее не просто красивой, а убедительной. А если это борьба двух мужчин, белого и черного рыцаря (Белый в «роли» ангела является в белоснежном френче с белыми эполетами, в белых сапогах и с белым ранцем за плечами, наполненным белыми перчатками, завязанными в форме цветов, они же изображают крылья), за женскую любовь, то оба, к сожалению, как-то нечувственны и бесполы, дистилированны.

Н. Швец сама играет за двоих. В ней есть и трепет, и смутное ожидание любви, и жажда греха, когда она слышит голос Демона, ее осязание пространства с завязанными глазами очень эротично и волнующе.

Очень много суеты на сцене, слишком много физических действий – знак того, что они не выстроены (либо вдоль логики смысла, либо в самостоятельный эстетический ряд) и выглядят, как неумелая импровизация. Обряжание жениха, потом невесты, потом соломенной вдовы длинны, суетливы. Они гасят, «сажают» ритм спектакля. Выглядит это как результат незнания ремесла, недостаток профессионального воспитания.

Дуют все поочередно на перышко, оно парит в воздухе – где-то я это недавно видела. Тамара в середине монолога вдруг резко окунает голову в воду и отбрасывает за спину длинные волосы, так что брызги вокруг головы дугой – Някрошюс.

Меньшиков опять играет тоску одиночества, презрение неравному себе миру, в порыве уговоров Тамары надевает сначала на себя, потом на нее терновый венец. На его словах «И входит он любить готовый» становится неловко. В слово «Владею!» поверить можно, в слово «Люблю!» – нет, это реплика эгоиста и эгоцентрика. «Я – тот…» – главные для него слова. «Жить для себя» – вроде страдает, на самом деле только так и может. Пускает слезу – стал сентиментален, типичный в штампах Малый театр. Прибил перчатку-крыло к столбу гвоздем – эффектно, не более того. Он глух и нем.

Вроде бы нам предлагают исповедь (что я и предполагала, перечитывая «Демона» перед спектаклем, кстати, банальный для М. вариант). Ужас одиночества, отсутствие желаний и целей, холодная кровь, попытка избыть свою легенду и вернуться к любви и людям, но уже ощущение (как в «Плаче палача» М. Захарова), что этот человек потерял право на исповедь. «Я отрекся от гордых дум» – даже плачет, но его слезам не веришь. «Верь, Тамара» – столько пустопорожнего пафоса, что создается комический эффект.

Опять куча мала из духов, модерн-данс. Почему ангел проиграл битву и поначалу ушел – непонятно.

Что странно, а может, и нет. Когда молодые ребята ставят спектакли по классике или произведению с крупной идеей, они проваливаются. «И все ей в нем предлог мученью» – а мученья нет, как нет и боли, и своего отношения. Есть некое декорирование того или иного литературного продукта. Как розочки из крахмальных салфеток. Или белых перчаток. А боль должна быть. Свой интерес, свое переживание. Почему в спектакле С. обращаешь внимание на кражи? Потому что они неорганичны. Это всего лишь сложение, а не сращивание чужеродных приемов. Все вместе они не образуют атмосферы, не складываются в стиль. Сцены сыплются. Поэтому и стиль звучания стихов неоднороден, каждый по-своему, а вместе не складывается.

* * *

2 ноября

Телепередача «ДжазоФрения» И. Бутмана (выходила еженедельно на канале «Культура»). Разговор с А. Градским. Хорошая реплика в сторону: «Когда телевизионщики говорят: «Люди это любят (в основном речь идет о сериалах и музыке. – Н. К.), и поэтому мы это показываем», они лукавят. Все-таки сначала они это показывают, а потом люди это любят».

7 ноября

«Персы» (по трагедии Эсхилла), реж. Т. Терзопулос, Центр им. Вс. Мейерхольда.

Все-таки реконструкция и стилизация без «мостов» в настоящее – в отличие от А. Левинского (имеется в виду его постановка там же «Эдипа» по Софоклу и С. Беккету).

Пока зрители рассаживаются: на площадке мелом нарисован толстый круг, стоят кубы, на каждом – женская белая туфля, зацепленная каблуком, в виде лучей круга – мужские пары ботинок. Геометрия и симметрия, греческая трагедия – символ порядка и структуры. В углу – женская фигура, похожая на манекен. Затем она начинает движение к кругу, подняв вверх палец. Движения замедленные, похожа на растр на корабле, женскую фигуру на носу. Дыхание шумное, может, усиленное микрофонами. Говорит, с силой выдыхая воздух. Это смотрится смешно. Из медленно раскрывающихся дверей появляется ряд механически двигающихся мужчин с голым торсом. Почти зомби или роботы. Эффектно.

У Терзопулоса все экспозиции эффектны, дальше – никакого развития и приращения смысла. У каждого в руках – фотографии мужчины, с широко открытым ртом, лицо, искаженное в крике. В середине монолога, вместо акцента, они отбрасывают листы в стороны.

Апропо: ну, отчего наши артисты не озабочены тем, как выглядят, раздеваясь на сцене? Неприятное зрелище, даже если худы. Один среди них выделяется – и мускулами, и цветом кожи, кстати, не красавец. Оказался грек, привезенный для камертона Терзопулосом. А остальные мужики – рыхлые, вялые, смешные в раздетом виде. Н. Рощин (хотя играет хорошо) – совсем стыдно: молодой человек, обросший телом.

У женщины – лупа, через нее увеличенный кричащий рот. Стилизует масштаб трагедии, укрупняет техническими средствами пластику современного актера. Женщина говорит монолог, переступая по небольшим кубам (вернее, усеченным пирамидам) и неудобно сохраняя равновесие, иногда сидя и высоко подняв колени, похожа на черную птицу.

Весь тип представления напоминает мне наши народные празднества и гулянья.

Часть текста звучит по-гречески: наверное, чтобы создать впечатление первозданности. Ритуал в таком виде – дорога, ведущая в эстетический тупик. А тогда я не понимаю содержания. А оно важно.

Отношение автора к героям как к массе, масса – народ. Народ страдает, оставшись без предводителя. Женщина – мстительница. Тень Дария, который требует не задирать греков, объясняя, что «после смерти и богатство не поможет». При желании мораль можно было бы вывести. Но здесь – все ради красоты и эффектности мизансцен. Больше похоже на танец-модерн.

9 ноября

«Один день Ивана Денисовича» (по повести А. Солженицына), реж. А. Жолдак, Центр им. Вс. Мейерхольда.

Надо бы, конечно, написать статью под таким, например, названием «Арбуз и 30 тысяч курьеров» – «Опыт освоения А. Жолдака методом…». Но лень. Что ж опять разбираться в оттенках г…, да еще и рекламу им делать. Может, прав Аркадий в том, что самое обидное для режиссера – молчание? Кого поставить вместо многоточия, надо подумать: тут мог бы быть и Б. Алперс с его структуризацией Мейерхольда, И. Юзовский с его чувством юмора, Н. Крымова с ее принципами. А эпиграфом обязательно поставить строчку из «Известий»: «К его речам надо относиться как к произведению искусства». А как можно относиться как к произведению искусства к ночному горшку. Конечно, если он сделан из золота.

Надо найти интонацию, но надо подождать. Потому что после письма Солженицына они все равно использовали «пожар» к украшенью, как у Грибоедова. А по существу разобраться-то надо. В невежестве, которое позволяет ему ставить рядом Станиславского, А. Арто (1896–1948, французский писатель, поэт, драматург, актёр театра и кино, художник, киносценарист, режиссёр и теоретик театра, новатор театрального языка), Э. Г. Крэга (1872–1966, английский актёр, театральный и оперный режиссёр эпохи модернизма, крупнейший представитель символизма в театральном искусстве, художник), Е. Гротовского (1933–1999, польский театральный режиссер, педагог, теоретик театра) и утверждать, что он им следует. И эти благоглупости повторяют какие-то западные давыдовы и должанские: испанка утверждает, что Ж. ставит Солженицына методом Станиславского; англичанин – что он великолепно разбирается в разных театральных системах и перечисляет всех; японцы – что он спасет украинский театр.