Княжна Дубровина - Салиас-де-Турнемир Елизавета Васильевна

— Благословите ее, сказалъ онъ старому священнику, — на новую жизнь, на добрую жизнь.

Священникъ благословилъ Анюту и началъ служить молебенъ. Всѣ дѣти, папочка и Маша стали на колѣна и всѣ молились за Анюту, и не одна слеза скатилась въ этой молитвѣ.

Священникъ ушелъ, сказавъ нѣсколько напутственныхъ словъ Анютѣ. Всѣ сѣли въ гостиной, даже Дарья-няня присѣла у двери, а маменька, пришедшая къ началу молебна, пріодѣтая въ лучшее платье и въ праздничный чепецъ, помѣстилась на диванѣ; по старымъ щекамъ ея текли слезы. Всѣ молчали. Папочка, перекрестясь, всталъ. Началось прощаніе, прощаніе жестокое, душу терзавшее. Папочка не могъ его вынести. Онъ схватилъ Анюту и почти силой вывелъ ее изъ дому, посадилъ въ бричку, а самъ сѣлъ съ ней рядомъ.

— Съ Богомъ, сказалъ онъ кучеру отрывисто и громко.

Почтовыя лошади, подымая пыль на улицѣ, покатили дребежжавшую старую бричку. Анюта высунулась изъ-за поднятаго верха брички и еще разъ увидѣла сквозь пыль и свои заплаканные глаза Машу съ платкомъ на глазахъ и сестеръ, и братьевъ горько плакавшихъ, и всѣхъ домашнихъ, и Дарью-няню, и Марѳу, и маменьку. Маменька крестила ее издали и вдругъ всѣ они при поворотѣ улицы исчезли изъ ея глазъ. Она стремительно откинулась въ задокъ брички восклицая:

— Папочка! папочка!

Онъ обнялъ ее и прижалъ къ сердцу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

— Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! говорилъ папочка всматриваясь съ любовію на великій городъ земли Русской. Москва раскинувшаяся на семи холмахъ, въ туманѣ позлащенномъ заходящимъ солнцемъ, обвитая его прозрачною какъ дымка мглой, широкая и необъятная Москва явилась взорамъ Анюты. Золотыя главы ея безчисленныхъ церквей смѣло летѣли вверхъ блистая въ лучахъ еще не совсѣмъ скрывшагося солнца, разноцвѣтныя крыши ея пестрѣли, а на темно-зеленыхъ садахъ ея рѣзко отдѣлялись бѣлыя очертанія барскихъ домовъ-дворцовъ. А надъ широкою Москвой царилъ высоко стоящій Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми башнями и стѣнами, съ громаднымъ дворцомъ Царей. Лучи солнца играли на золотой крышѣ дворца и зажгли на ней переливчатые огни. Тонкій силуэтъ Ивана Великаго взлетѣвъ вверхъ какъ стрѣла словно застылъ и окаменѣлъ въ голубомъ небѣ и стоялъ онъ надъ Кремлемъ какъ витязь, сторожа эту святыню родной земли.

— Москва, мать наша, столица Русская, сказалъ папочка съ восторгомъ; онъ любилъ Москву, онъ говорилъ, она — сердце Россіи; въ ней онъ родился, въ ней учился, въ ней любилъ мать свою и въ ней похоронилъ ее. Анюта, не видавшая ничего кромѣ К* и сохранившая о Кавказѣ смутныя воспоминанія, совершенно забывшая о своемъ краткомъ житьѣ въ Москвѣ, глядѣла во всѣ глаза и раздѣляла восторгъ папочки. Москва, действительно, является во всемъ своемъ царственномъ величіи съ Поклонной горы, спускаясь съ которой подъѣзжаютъ къ Калужской заставѣ. Съ этой горы, съ этой заставы увидѣли ее впервые очарованные воины Наполеона, пришедшіе въ нее искать своей погибели.

У заставы папочка вышелъ изъ брички и прописалъ свое имя; солдатъ поднялъ шлагбаумъ и они въѣхали въ городъ[1], и скоро доѣхали до Калужской площади. Завидя дорожную бричку продавцы бросились изъ своихъ лавочекъ и лабазовъ и окружили ее съ криками и воплями, толкая одинъ другаго, съ горячими калачами и сайками въ рукахъ. Анюта даже испугалась такого нашествія, но папочка храбро отбивался ото всѣхъ осаждавшихъ его экипажъ и поспѣшилъ купить у одного торговца и калачъ и сайку и подалъ ихъ Анютѣ.

— Москва, сказалъ онъ ей, — встрѣчаетъ тебя своимъ хлѣбомъ, соли нѣтъ, но это все равно, скажемъ: въ добрый часъ! Кушай на здоровье и живи здѣсь счастливо.

— Какія здѣсь, папочка, улицы, сказала Анюта. — Издали Москва вся въ золотѣ и серебрѣ, какъ царица, вся въ дворцахъ, колокольняхъ и зубчатыхъ башняхъ, а вблизи все пропало… вотъ тутъ… торчатъ по обѣимъ сторонамъ улицы маленькіе домики, какъ въ К*. Глядите сюда — эта лачуга валится на бокъ, совсѣмъ похоже на нашу улицу въ К*.

— А вотъ погоди, доѣдемъ до бульваровъ, пойдутъ дома-дворцы съ садами. Твои тетки живутъ тоже въ собственномъ домѣ, на Покровкѣ.

— Мы къ нимъ? спросила Анюта.

— Нѣтъ, мы въ гостиницу, надо переодѣться, а завтра, завтра день хорошій, четвергъ, въ добрый часъ къ нимъ. Когда я учился въ университетѣ, то жилъ на Прѣснѣ — это даль большая, а потомъ когда пріѣзжалъ въ Москву по дѣламъ, то останавливался въ гостиницѣ «Европа» на углу Тверской и Охотнаго Ряда. Гостиница не дорогая. Мы тамъ и остановимся.

И пріѣхали они въ гостиницу «Европа» нисколько не похожую на Европу, но на самую азіятскую Азію. Это былъ большой домъ-сарай со множествомъ грязных нумеровъ и неметеныхъ корридоровъ. Анюта изумилась. Послѣ чистенькаго, свѣтлаго, уютнаго домика въ К*, столь опрятно до щеголеватости содержаннаго Машей, этотъ большой, грязный домъ показался ей отвратительнымъ. Папочка взялъ два нумера, одинъ для нея, другой для себя. И нумера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. Въ каждомъ изъ нихъ стояла кровать съ жесткимъ и нечистымъ тюфякомъ, диванъ обитый темною матеріей изъ конскаго волоса, столъ и нѣсколько стульевъ. Половые внесли два чемодана, папочка спросилъ самоваръ, а Анюта подошла къ окну. Ужь вечерѣло, но не совсѣмъ смерклось. Кареты, коляски, дрожки гремѣли по мостовой; пѣшеходы опережая другъ друга шли, торопясь куда-то.

— Сколько народу, папочка, сказала Анюта, и всѣ спѣшатъ. Куда спѣшатъ они?

— Городъ, большой городъ, спѣшатъ кто по дѣлу, кто къ удовольствію. Не далеко Большой театръ, туда многіе спѣшатъ.

— Ахъ, какъ мнѣ хочется въ театръ, воскликнула Анюта, — тамъ, говорилъ Митя, представляютъ Ревизора и Парашу Сибиячку. Онъ читалъ намъ ее. Такъ трогательно, хорошо! Вотъ бы посмотрѣть!

— Посмотришь, дружочекъ, все увидишь; потерпи, все будетъ, сказалъ папочка заваривая чай, который вынулъ изъ своего чемодана.

Анюта сидѣла задумавшись. Мысли ея улетѣли изъ грязнаго нумера въ чистый, свѣтленькій родной домикъ.

— Я думаю, сказала она наконецъ, — наши теперь дома чай пьютъ или пошли къ маменькѣ, и обо мнѣ, о насъ вспоминаютъ.

— Конечно, милая, а мы о нихъ.

— О да, всегда! воскликнула Анюта дрогнувшимъ голосом при внезапномъ приливѣ чувства.

Уставшая съ дороги Анюта спала какъ убитая на жесткой постели, которую папочка самъ заботливо покрылъ привезеннымъ съ собою одѣяломъ и чистымъ бѣльемъ. На другой день онъ такъ же заботливо осмотрѣлъ какъ одѣлась Анюта въ свое новое черное платье и сказалъ одобрительно:

— Ну вотъ, отлично. Надѣнь новую шляпку и пойдемъ къ обѣднѣ въ Кремль. Пора. Благовѣстятъ.

Анюта плохо молилась. Ее развлекали въ церкви новыя лица, многіе такіе нарядные, другiе… такіе… совсѣмъ иные чѣмъ въ К*. Развлекала ее и самая церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутренняго дворика дворца, столь миніатюрныхъ размѣровъ, что она походила на игрушечку. Старинные образа иконостаса, большой, въ золотой ризѣ образъ вдѣланный въ золотую выдающуюся изъ иконостаса часовенку, прельстилъ ее.

— Какая это миленькая, маленькая церковочка, сказала Анюта, послѣ обѣдни выходя изъ нея, — и заключена она во дворцѣ, точно игрушка въ футлярѣ.

— Это Спасъ-на-Бору, отвѣчалъ папочка. — Когда строили дворецъ, желали сохранить древнюю церковь и застроили ее со всѣхъ сторонъ стѣнами громаднаго дворца. Онъ ее сохраняетъ, а она, церковь-то, дворецъ охраняетъ. Такъ-то! сказалъ папочка. — А вотъ мы ужь у часовни Иверской Божіей Матери; зайдемъ, дружочекъ, и помолимся всею душой Царицѣ Небесной, да покроетъ она тебя своимъ святымъ покровомъ.

И они зашли въ часовню и помолились, и припалъ папочка къ иконѣ и молилъ о счастіи своей нѣжно любимой дочки въ минуту разлуки съ нею. Выйдя изъ часовни, онъ кликнулъ извощика. Ихъ въ одно мгновеніе наѣхало множество, но папочка выбралъ лучшаго изъ нихъ и долго торговался съ лихачемъ[2], который запросилъ съ него не слыханную, сумашедшую, по понятіямъ папочки, цѣну. Наконецъ торгъ окончился къ неудовольствію обоихъ, папочка считалъ, что его обобралъ извощикъ, а извощикъ считалъ, что онъ попалъ на скрягу и остался въ чистомъ убыткѣ, но оба покорились своей участи, и лихачъ помчалъ ихъ на Покровку.