Ночь огня - Решад Гюнтекин

Последнюю фразу каймакам произнес жестко, явно имея в виду меня. Но, увидев, как я покраснел и опустил голову, он не выдержал и рассмеялся.

— Хочешь начистоту? Не бери в голову. Это я для виду, как и для виду сержусь на этих юношей. Молодому человеку непременно нужно что-то делать. По крайней мере, завязывать крепкую дружбу с соседскими барышнями... А иначе будете как я — сидеть в углу и огрызаться.

Взор несчастного каймакама затуманился. Он высоко поднял голову, словно ему было трудно дышать, и ослабил грязный отложной воротничок.

* * *

Что касается второго события, мои отец и мать составили программу своего путешествия. Последние годы жизни два старика должны были провести в точности так, как отец описывал офицеру в Министерстве полиции: рука об руку мотаясь между мной и братьями.

Первым номером программы значился Траблус. В письмах они сообщали, что сначала поедут туда, к моему среднему брату, а затем, ближе к концу лета, очередь дойдет и до меня. Однако внезапная болезнь матери, не привыкшей к морскому климату, заставила отца изменить планы и высадиться на берег в Измире и в первую очередь привезти ее в Милас. Я отправился встречать их к одному горному источнику, расположенному в четырех часах пути от города.

Мать еще не вполне поправилась, и в тарантасе для нее оборудовали кушетку.

Бедняжка разрыдалась, увидев меня в пыльном охотничьем костюме, специально пошитом для разъездов по делам дорожной инспекции, и с обветренным лицом.

Отец за эти несколько месяцев заметно постарел. Поначалу он насмехался над материнскими причитаниями, считая себя таким же сильным, как и прежде. Но, поцеловав меня в загрубевшую щеку, он, судя по всему, не смог сдержаться, поскольку долго прижимал мою голову к своей груди и не позволял взглянуть в лицо.

Почему-то я навсегда запомнил, как мы в тот вечер медленно спускались с горы. Лица отца и матери по-прежнему стоят у меня перед глазами.

Мать лежала, кутаясь в коричневый платок, прислонив голову к отцовской груди.

Я следовал за ними, отставая на несколько шагов. Но морда лошади находилась вровень с тарантасом, так близко, что мать пугалась и прятала голову в объятиях отца каждый раз, когда животное трясло гривой.

Не думаю, что мать любила меня больше, чем братьев. Но они были уже давно взрослыми мужчинами, воинами и привыкли думать, что однажды придется отправиться в далекие края. Их приучили к этой мысли с момента поступления в военное училище Соук-чекмедже. К тому же оба были женаты. По этой причине больше всего мать сокрушалась из-за меня, младшего, почти ребенка. Но к ее тоске примешивалась радость встречи с сыном, ведущим самостоятельную жизнь в чужих краях, поэтому бедняжка то плакала, то смеялась.

Что касается отца, он радовался не меньше. Я постарался описать свою жизнь в церковном квартале по возможности кратко, изо всех сил акцентируя внимание на официальных обязанностях. Поэтому у него сложилось впечатление, что я все время тружусь, контролируя строительство дорог и мостов.

— Ты устаешь... Но ты должен знать, что подобная усталость полезна для физического и душевного здоровья, — говорил он.

Полагаю, что никогда еще мы не были так близки. Стыдно признаться, но я не могу сказать, что ждал родителей с нетерпением. Я даже несколько растерялся, получив телеграмму отца.

Однако все изменилось, как только я увидел их лица у горного родника. Одиночество снова нахлынуло на меня с еще большей силой, чем в те дни, когда я находился далеко от них. Я удивлялся, как мог радоваться жизни, пока матери с отцом не было рядом.

Повозка покачивалась, голова матери ударялась о грудь отца, а мне казалось, что она прижимается к моей груди. Наверное, если бы я в детстве хоть раз увидел их в момент такого взаимопонимания, так было бы всегда. Что же послужило причиной: внезапный приступ любви или дурное предчувствие? Я думал о том, что счастье посещает нас в последний раз, что вскоре я их потеряю. И мое сознание туманилось, как будто на этой бескрайней равнине становилось нечем дышать.

Я уступил свою комнату отцу с матерью, а себе постелил на полу в маленькой коморке напротив.

Тетушке Варваре пришлось вновь наводить порядок. Некоторые из моих подруг теперь имели возможность приходить в дом почти беспрепятственно. Но я уже не радовался им, понимая, что буду чувствовать себя очень одиноко, когда останусь один.

Тетушка Варвара и моя мать быстро нашли общий язык. Отец развлекался тем, что подрезал виноградную лозу в саду и чинил забор, а госпожа рассказывала матери историю Кегама, сидя у изголовья ее кровати.

Мать проявляла любопытство, поскольку речь шла об очередном покойнике. Она так увлеклась, что теперь мне приходилось слушать повествование о Кегаме и от нее. Ей нравилось, поэтому я делал вид, что слышу все это в первый раз и мне крайне интересно.

Но бедняжка никак не могла встать с постели, несмотря на хорошее настроение и искреннее желание это сделать. Было ясно, что дело не только в морском климате.

На третий день мы с отцом посовещались и приняли решение позвать врача. Естественно, первым, кто пришел мне в голову, оказался Селим-бей.

Доктор не нашел у матери ничего, кроме небольшого застоя в легких, вызванного усталостью и простудой, и гораздо больше заинтересовался моим отцом.

Закончив осмотр, он спросил:

— Господин, вы бывали на Крите?

— Да, я прожил там около двух лет...

— А вы, случайно, не майор из Бурсы?

Отец замер в удивлении:

— Да, в Ханье меня называли «майор из Бурсы».

— Ханья вновь вспоминает вас, майора из Бурсы. Разрешите, я поцелую вашу руку.

Тщетно отец пытался отдернуть руку, Селим-бей вновь и вновь целовал обе его руки[30]. Он дрожал от волнения, которое так контрастировало с его обычной холодной сдержанностью.

— Вы не узнали меня... ничего удивительного... Тогда я был ребенком. Я сын Ибрагим-бея Склаваки, брат покойного Джеляля Склаваки.

Имя Склаваки было известно даже мне. В детстве я много раз слышал его от отца.

Волнение Селим-бея передалось моему отцу.

— Я вспомнил, сынок... вот я вас и нашел, — говорил он, целуя доктора в обе щеки.

Через некоторое время Селим-бей давал разъяснения мне и матери:

— Госпожа... Все ханийцы считают себя детьми майора из Бурсы... Если бы на Крит прислали еще несколько таких, как он... Тогда Васос захватил горные районы, подбирался к деревням, где жили мусульмане, хладнокровно убивал безоружных женщин, детей и стариков. Мы оказались заперты в Ханье. Двери крепости захлопнулись за нами, а из Стамбула пришел указ, запрещающий нам обороняться. Но майор из Бурсы проигнорировал этот указ. Он тайно подговорил народ опустошить оружейные склады, которые были вверены ему. Это помогло создать отряды сопротивления за стенами города. Беженцы из деревень укрывались в крепости, а, получив оружие, отправлялись на бой с бандами Васоса и в результате прогнали его в горы. Отчаявшись побороть нас, Васос решил сровнять с землей мусульманские поселения, расположенные на дальнем побережье. Тогда майор из Бурсы вновь пришел на помощь. Мой старший брат Джеляль Склаваки сказал: «Чего мы ждем? Капитан парома «Фуат» самоотверженный человек. Он не откажется отвезти вас. Если хотите, я тайно договорюсь с ним. Пусть несколько сотен самых смелых из вас отправятся туда с оружием и рассчитаются с бандитами».

Я никогда не забуду тот день, когда паром «Фуат» отчалил от пристани. Я был еще ребенком, поэтому брат не позволил мне присоединиться к остальным. Я перебегал от лодки к лодке, умоляя добровольцев, направлявшихся на паром, взять меня с собой.

«Фуат» отчалил нагруженным до самых бортов, но, как только взял курс, на его пути возник греческий броненосец. Хоть он и был на самом деле деревянным, силой и мощью намного превосходил наш паром. Часть храбрецов предложила пришвартоваться, встать бок о бок и вступить в бой... Другие же отказались. Под вечер бедняга «Фуат» вновь вернулся в порт. Но то, что сделал майор, забыть невозможно.

Отец слушал историю с удовольствием, к которому примешивалось смущение и печаль. Он задумчиво покручивал седой ус (с усами он упрямо не желал расставаться) и покачивал головой.

Селим-бей настаивал на том, что мы — члены одной семьи. Он оставил отца в покое, взяв с него обещание, что мы все придем в гости, как только мать совсем поправится.

Отец не умел выражать свои чувства, а уж на комплименты был совсем не способен. Он рассказал нам о семье Селим-бея, когда тот ушел.

— Непонятно, что за семья, — говорил он. — Их предок вроде бы сам был родом из Текирова[31], попал в плен, когда сражался в приграничных землях. Бедняга двадцать лет провел в кандалах, работая на каменоломне. Потом каким-то образом сбежал на Крит, затерялся среди местных, на родину так и не вернулся. В плену его называли Склаваки, может быть, это значит «пленник». По какой-то причине несчастный не пожелал избавиться от горького напоминания и, даже получив свободу, оставил себе имя Склаваки. Когда я попал на Крит, отец Селим-бея Ибрагим-бей Склаваки только что умер. Народ любил, уважал его и почитал, как самого Аллаха, не сочтите за грех такое сравнение. Его старший сын Джеляль тоже был очень энергичный. Огонь, а не мужчина. Жаль, он пал жертвой греческих бандитов, попал в засаду вскоре после событий, которые описал Селим-бей. Этот доктор был тогда молодым, твоего возраста, может быть, чуть постарше. У него и усы еще не росли. Но ты только на вид мужчина, а на самом деле — маменькин сынок. А он с оружием в руках преследовал бандитов, нападал на греческие поселения.