Герберт - Алексей Зикмунд

- Ну вот, я приехал, теперь тебе будет весело.

- Вчера вечером отменили концерт Малера, говорят, он враждебен духу германской нации.

- Как это, Бербель, как музыка может быть враждебна духу человека?

- Я не говорила о человеке, я говорила о нации.

- А разве нация и человек не одно и то же?

- Видимо, нет, Герберт, нация заключена в канонах и представлениях, а человек в коротком отрезке времени, в которое он попадает по воле природы. - Бербель слегка ухмыльнулась.

- Ты очень умная девушка, возможно, вскоре ты станешь не менее умной женщиной.

Даже при свете бра было видно, что она смутилась и опустила глаза, отчего стала похожа на кающуюся грешницу, нарисованную под куполом собора.

- Знаешь, что у меня есть?

- Что?

- У меня есть голландский ликер. - Она пошла на кухню и зажгла свет. На столе стояла бутылка зеленого цвета. Бербель отодвинула штору и открыла балконную дверь. - Пойдем на воздух, - предложила она.

Герберт кивнул. Они вышли на балкон. Он держал в руках зеленую бутылку, она - два фарфоровых стаканчика.

- Садись, Герберт. - В голосе Бербель появились материнские нотки. Она принесла штопор, и Герберт неумело ввинтил его в самый край. Назад штопор вылез, не вытащив пробки.

- Дай-ка я, - попросила Бербель. Она поставила бутылку между ног и аккуратно погрузила штопор в самый центр. При этом лицо ее выражало крайнюю степень сосредоточенности.

Герберт сидел в качалке и разглядывал небо. По небу плавали звезды - названия их он не знал, но чувствовал, что они неспроста расположены так далеко. Видимо, в большом отдалении от земли была скрыта мудрая истина, позволяющая звездам сохраняться. Бербель разлила ликер по стаканчикам.

- Надеюсь, этот вечер будет нам приятен, - сказала она.

- Уже ночь, Бербель, - поправил он.

- Да это не имеет значения, Герберт. Вечер - это любое время ночи, если мы не спим.

Значит, эта ночь будет лишена собственного имени, а вечер превратится в рассвет. Видимо, все и будет так, если только мы не заснем, подумал он.

- Ты хочешь спать? - спросила девушка.

- А я и сплю - что это, если не сон наяву? Вот ты, например, зеленый ликер, звезды над головой.

- Ты фантазер.

- А ты, разве ты не фантазерка, разве осколок мечты так уж и плох?

- Осколок нельзя сохранить, Герберт, но порезать им душу так же легко, как руку кусочком стекла, хотя боль иногда бывает приятной, она даже лечит.

- От чего, например?

- Ну, например, от страха - когда очень-очень больно, страх перестает действовать, он уже не объясняет и не убеждает, а только бесполезно и тупо волнует. Мне вот боль не нужна - я вполне здорова.

- Ну хорошо, а когда ты смотришь на звезды, разве ты не ощущаешь бездну?

- Ну почему же, мне нравится их цвет, нравится темнота неба, его загадочность.

- Вот наконец ты нашла слово.

- Загадочность. Ты чувствуешь, как под воздействием этого слова расширяется спектр твоего впечатления. Прости, Герберт, я прерву тебя. - Она рассмеялась. - Три дня назад я танцевала с одним юношей. Он очень сильно отличался от тебя.

- Чем же?

- Да он легче, проще - ты все усложняешь. Так, как думаешь ты, не думают сейчас.

- Ты тоже думаешь не так, как сейчас.

- Да, я знаю, но это плохо. У каждого времени должны быть свои проводники.

- Не знаю, как у каждого, но у этого времени проводников быть не должно.

- Давай выпьем за звезды, - предложила она.

- Давай. Или за тысячелетний Рейх.

- Тише ты, кругом уши.

- А почему я не могу выпить за Рейх?

- Почему не можешь? Пей, если хочешь.

- А ты не будешь?

- Я не буду.

- Почему?

Бербель наклонилась над его ухом и тихо произнесла:

- Я хочу, чтобы тысячелетний Рейх рассыпался в один день.

- Я тоже, - шепотом же ответил он ей.

На третьей рюмке ликера он стал засыпать, и она принесла ему и себе по толстому шерстяному пледу. Волны живого интереса, такие бурные вначале, улеглись. Они вяло переговаривались сонными голосами и в конце концов совсем замолчали. Закутавшись в плед, сквозь щелочку не до конца опущенных век Герберт разглядывал лицо девушки, залитое лунным светом. За спиной Бербель темнота ночи выглядела полуреально - она как бы представляла часть декораций, однако чем больше Герберта захватывал сон, тем более явно проступал темный корпус мануфактур. Герберт мог бы поклясться, что найди он в себе силы встать, то смог бы пощупать плотный черный материал с беспорядочно разбросанными звездами. Но зеленый ликер и свежий воздух усыпили его.

Во сне ночь сделалась красной; густая кровавая пена наползала на тяжелый черный бархат со звездами. Плед девушки превратился в прозрачный и легкий газ, по всему пространству этой легкой одежды расползлись маленькие свастики, похожие на жучков. Герберт увидел, что ограждение балкона исчезло, балкон раздвинул свои пределы до размеров танцевальной площадки. Такое было впечатление, что пол этой площадки создан из совершенно особенного вещества: снизу он подсвечивался разноцветными огнями, в целом же это было серо-голубое небо, лежащее на земле. Во сне Герберт, так же как и наяву, курил сигарету, поминутно прикладываясь к рюмке с ликером.

Но вот девушка встала, запрокинула руки за голову и потянулась. Герберт увидел, что у нее острые локти, и это ему не понравилось. Девушка прыгнула на серо-голубое продолжение балкона, тонкие одежды ее распахнулись - она была голая. Как последняя загадка перед Гербертом открылся маленький треугольник. Плавная музыка, вытекающая неизвестно откуда, одурманивала сознание. Девушка танцевала: она сделала вперед несколько мелких шажков, затем отступила назад, и руки ее плавно взметнулись над головой, проскользнув сквозь развевающиеся волосы. Герберт почувствовал, что снова засыпает, но это был второй сон; он спал и, кажется, даже понимал, что спит, но, засыпая, во сне же не мог бороться с новым сном, который надвигался на него как бы под эгидой старого. Он почти физически почувствовал, как один сон распростер над ним широкие крылья, а из него выдвинулся другой, с крыльями поменьше.

Из всех снов он вышел сразу и очень стремительно. Свежий воздух, прилетевший со стороны английских островов и питавший Герберта во время сна, уже кончился. Герберт понял, что внутри у него открылся какой-то клапан, что-то случилось - может быть, на небе появилась новая звезда, может быть, у него сменилась кровь. Бербель спала. Серые нити рассвета, обрамленные полоской надвигающейся зари, накрывали голову спящей.

Герберт откинул плед, встал и тихо вышел из квартиры. Проходя мимо консьержки, он посмотрел на нее через открытую дверь: та сидела на полуразвалившемся диване, держа в руке стакан с молоком. На мгновение он задержал взгляд на ее растопыренных коленях, мятом выцветшем платье и полосатых носочках. Консьержка подмигнула ему круглым совиным глазом и негромко сказала: "Ком цу мир", - однако Герберт почувствовал, что его не зовут, а толкают в грудь.

За ночь город оброс флагами со свастикой; на улицах никого, но электричество полыхало вовсю - пустота зловещего праздника. Ветра не было, флаг на особняке Герберта висел безвольною тряпкой. Он тихо отомкнул дверь, но в прихожей зацепился за вешалку и из-за этого был услышан. Когда он поднимался к себе, появилась бабушка. Герберт оглянулся. Бабушка смотрела на него так, как будто он только что совершил чудовищное преступление; плечи ее были слабо освещены электричеством. Пройдя к себе, Герберт отворил окно, и струя свежего воздуха ударила ему в лицо. Подул сильный ветер, флаги расправились, по спине Герберта забегали мурашки, и он почувствовал, как в его сознании свастики выстраиваются в длинную шеренгу. Когда он лег в постель, раздались голоса первых прохожих. И он понял, что никак не участвует во всем этом - ни одной клеточкой.

Он проснулся от звука плохо смодулированных и срывающихся юношеских голосов, они то накатывались волною, то как бы замирали в раздумье. Была половина третьего. Он встал, потянулся и подошел к окну: по улице шли колонны в коричневых рубашках и шортах. Герберт спустился вниз, в столовую; на столе стояла супница с половником, тарелка и хлебница.

- Бабушка, - позвал он, но никто не откликнулся.

Тогда Герберт налил себе холодного супа, отломил кусочек хлеба и снова поглядел в окно. Одна колонна сменяла другую, а молодые люди в коричневых рубахах все шли и шли, как будто они появлялись из самой бесконечности. Он накрошил на столе кусочки хлеба, словно собираясь склевать его, затем откинулся на спинку, покачался немного, потом встал и пошел писать письмо. Положив перед собой чистый лист бумаги, он задумался. Собственно, писать-то нечего, подумал он и стал грызть колпачок авторучки. "Я все ж таки доехал", - вывел он на чистом листе бумаги и стал надписывать конверт, затем положил его на угол стола и снова подошел к окну. Флаг плескался на ветру, закрывая одну половину улицы. Герберт протянул руку, схватил флаг и намотал его на древко. Теперь ему было видно все. По тротуару, оглядываясь, несся человек в клетчатой рубашке и широких белых брюках. Навстречу ему из переулка выбежал здоровый детина в коричневой рубахе с засученными рукавами. Одной рукой он остановил попытавшегося вывернуться беглеца, а другой ударил его в живот. Человек сел на мостовую - он даже не кричал, детине же показалось мало, и он стал избивать упавшего ногами. Тот пытался закрывать лицо, инстинктивно поджимая ноги и защищая голову. На помощь детине подоспело еще несколько человек, один был совсем мальчик - он бежал очень сосредоточенно, прижимая к груди конфедератку. Волна негодования, поднявшаяся в душе Герберта, сменилась волной решимости.