Зелёный шум - Алексей Мусатов

— Так председатель о них знать ничего не знает. А Ефим что?.. Попросим, он и смолчит, пожалеет нас. — Александра устало опустилась на лавку. — Глупый ты… Разве ж я для себя всё это? Для вас же, ребятишек, стараюсь…

— Ты что? Ты чего говоришь-то? — задохнувшись, выкрикнул Гошка. — Сама всех обманула, а теперь нас на обман толкаешь. Чтоб мы тоже врали да изворачивались!

— Да не кричи ты на весь белый свет! — Мать испуганно замахала на сына руками, чувствуя, как несуразна вся эта затея с подарками. И зачем она опять послушалась Ефима! — Сейчас вот Клавка с Мишкой вернутся.

— Пусть и они узнают, какая ты у нас…

— Что мне теперь, в правление бежать да каяться? — в отчаянии спросила мать, торопливо засовывая подарки в мешок. — Мол, я такая-сякая.

— Вот и покайся, — вырвалось у Гошки.

— Ты… ты понимаешь, что говоришь? — опешила Александра. — Да меня засудить могут, под стражу заберут. Вот и сиди один дома, корми малых, ухаживай за ними. Этого ты хочешь?

Гошка обессиленно прислонился к стене и беззвучно заплакал. Потом ринулся было к двери. Но мать удержала его.

— Ладно, сынок. Может, всё и поправим. Куплю завтра на базаре других поросят и пущу их в ваш закуток. Никто ничего и не узнает.

Уложив детей спать, Александра поздно вечером отправилась к брату.

Семья Кузяевых заканчивала ужинать.

— Вот хорошо, что зашла. Ждал я тебя, — поднимаясь навстречу сестре, заговорил Ефим и провёл её в соседнюю комнату. — Ну, что там?

Александра торопливо рассказала, что из затеи с подарками ничего не вышло. Надо, видно, пока не поздно, купить поросят и пустить их в закуток.

— Неподкупный, значит, Гошка, передовой, — раздражённо фыркнул Кузяев. — Вот же дитё навязалось на нашу шею. Да и ты хороша! Родного сына не могла приструнить. Всыпала бы ему пару горячих — шёлковым бы стал, покладистым.

— Куда там! Чуть на ремень глянешь, а он грозится: «В интернат сбегу!» — пожаловалась Александра. — Вот и думай тут. Давай-ка деньги-то, Ефим. Завтра на базар поеду. А не купим поросят — нам же с тобой хуже будет. Гошка — он такой: от своего нипочём не отступится.

— Поздно уже покупать, Александра, — помолчав, сказал Кузяев. — Засекли нас.

— Как это засекли?

— А вот так. Сегодня ко мне новый председатель заходил, про ребячьих поросят спрашивал. Как, мол, их здоровье. Ему, оказывается, дочка с Борькой Покатиловым обо всём доложили. А завтра Карасёв смотреть шпитомцев придёт.

— Это кого же смотреть-то? — ахнула Александра. — Одного Черныша в пустом закутке. Что ж делать-то, Ефим?

Кузяев поскрёб в затылке, задумался.

— Вот и смекай, сестрица. Залезли мы как рыба в мотню — назад не подашься. Придётся, как видно, твоего совета держаться — виниться надо.

— И впрямь, Ефим. Ну, взыщут с нас, наказание понесём, а всё на душе легче будет.

— Только, чур, с условием, — заметил Кузяев. — Виниться тебе одной придётся, а меня не замай.

— Это как же одной? — оторопев, поднялась Александра. — Что-то я в толк не возьму. Поросят же ты надумал продавать, а не я. Да ещё обманул меня, сказал, что они больные.

— Тихо ты, не шуми! — остановил её Кузяев и покосился на окна. — Садись вот и слушай. Кто ты есть такая? Женщина, вдовая, многодетная, рядовая колхозница. Покаешься, слезу пустишь, скажешь, что бес попутал, бедность заела — с тебя и взятки гладки. Пожурят, поругают, а потом пожалеют и простят. А ежли до меня дело коснётся… Начнут, скажем, с ребячьих поросят, а докопаются до такого, что Кузяеву несдобровать.

— А ты бы, Ефим, темнил да хапал поменьше, — в сердцах вырвалось у Александры. — Да и Митьку не приучал бы к этому…

— Эк, слова-то какие, — поморщился Кузяев. — Да если хочешь знать, от этого темнения и тебе немало перепадало. Кто тебя с ребятишками подкармливал? Кто тебе деньги давал взаймы, кто корма для коровы подбрасывал? На свои кровные трудодни ты не очень бы разжилась.

Александра сидела опустив голову. Что можно было возразить? Всё это так: Ефим уже давно помогал ей, опекал её семью. Вначале ей казалось, что он делал это от доброго сердца из своих личных сбережений, и только за последнее время Александра стала понимать, что Ефим не стеснялся запускать руку в колхозный карман и вёл себя под стать Калугину.

— Ты не молчи, не молчи! — прикрикнул на сестру Кузяев. — Я ж дело говорю. Лучше одной тебе пострадать, чем нам обоим вляпаться. Да если хочешь знать, я от этих шпитомцев и отказаться могу. Поросятами я не торговал, на базаре меня никто не видел.

— А Никитка в чайной.

— Это не в счёт. Он и пикнуть не посмеет, — отмахнулся Кузяев. — Словом, я Карасёву так и могу сказать: знать, мол, ничего не знаю, всё это дело рук одной Шараповой.

— Вон ты какой, братец, — подняв голову, шепнула поражённая Александра.

— Да уж такой, — ухмыльнулся Кузяев. — Ладить так ладить, а супротив меня не становись.

Но потом он спохватился и принялся убеждать Александру, чтобы она особо не тревожилась. Он ведь ей человек не чужой и всегда сумеет выручить её из беды.

— Помоги и ты родному брату, не пихай меня в яму, — умоляюще зашептал Кузяев. — Сама знаешь, надоело мне во вдовцах ходить, женился я, хочу семьёй пожить, чтоб всё по-хорошему было. А если меня в суд потянут, как вот Калугина, что молодая жена скажет? Повернётся да уйдёт. А с Митькой что будет?

— А сможешь ли по-хорошему-то, Ефим? — недоверчиво спросила Александра.

— Вот как сестре родной обещаю… Ради нашей покойной матушки… Кончил я с калугинскими замашками. Слова худого обо мне не услышишь…

Александра тяжело вздохнула. Кузяев достал пачку денег и осторожно сунул сестре в руку.

— Возьми. Отдашь Карасёву. Недостачу я тут пополнил. А подарки, пожалуй, поделим — половину твоим малышам, половину моему Митьке. Не пропадать же добру.

— Ну уж нет, — отказалась Александра, вспомнив гневную вспышку Гошки. — Это не подарки, а не знаю что… обман какой-то. Забирай всё себе.

Пустой закуток

Утром Гошку растолкала мать. Она сказала, что уходит, и объяснила, чем кормить на завтрак и в обед Мишку и Клавку.

Гошке смертельно хотелось спать, и он очень смутно уловил, что ему надо достать из печки и что принести из погреба.

— Ага, накормлю, — бормотнул он и, с трудом продрав глаза, взглянул на мать.

Мать была, как обычно, в своём лоснящемся кожушке, в широких кирзовых сапогах, в тёмном, туго затянутом на шее платке.

— Ты куда? — сонным голосом спросил Гошка. — На базар? Поросят покупать?

— Спи, спи… всё уладится, — неопределённо кивнула мать и, неслышно приоткрыв дверь, вышла из избы.

«Вот то-то, уладится… А мамка у нас понятливая, считается со мной», — довольно улыбнулся Гошка и, повернувшись на другой бок, вновь погрузился в сон.

Второй раз он проснулся от чьих-то голосов и топота ног в сенях. Потом дверь распахнулась.

«Неужто мамка вернулась?»— подумал Гошка и прильнул глазом к дырочке в ситцевой занавеске, отделяющей кровать от комнаты.

У порога стояли новый председатель и его дочка. Невысокий, худощавый, аккуратно выбритый, Николай Иванович был в своём лёгком бобриковом пальто, в кепке с пуговичкой. Из-под ворота пальто выглядывала белая рубашка. Шея у Николая Ивановича была розовая, нос шелушился, как картошка, — председатель ещё не привык к горячему колхозному солнышку.

«И чего он такой дотошный, всё ему надо», — подумал Гошка.

— Александра Степановна, а мы к вам, — заговорил председатель. — Как тут ребячьи питомцы поживают? Показывайте.

Гошка похолодел и замер.

«Опоздала мамка с поросятами, — мелькнуло у него. — Что же теперь будет?»

И он не нашёл ничего лучшего, как вновь закрыться одеялом.

— Александра Степановна! — ещё раз позвал Николай Иванович и развёл руками. — Ну вот. Опоздали мы, Елька. Хозяйка, поди, уже на работе.

— А нам Гошка покажет. Он у нас за самого главного, — отозвалась Елька. Она бросилась к кровати, отдёрнула занавеску и принялась будить мальчишку.

Делая вид, что никак не может проснуться, Гошка мычал отбивался ногами, натягивал на себя одеяло.

— Я вот тебя водой оболью, — погрозила Елька.

— Зачем же так? — остановил её отец. — Пусть отсыпается.

Но Елька уже набрала из кружки полон рот воды и, приподняв одеяло, брызнула на Гошку. Тот вскочил лохматый, в одним трусах и, прикрывая голые ноги одеялом, бросился на девочку.

— Если хочешь быть здоров — водой холодной обливайся, — прячась за спину отца, пропела Елька. Потом попросила мальчика показать отцу поросят.

— Да-да, — сказал Николай Иванович, — очень интересно взглянуть.

Гошка мучительно раздумывал, как бы ему протянуть время.

— Я ж не знаю… — буркнул он. — У меня ключа нет.

— А я знаю, где ключ, знаю! — Елька бросилась к полке над зеркалом. — Тётя Шура его всегда здесь кладёт.