Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

сам понял?

— Ну я… ты извини, Мишаня, я соболезную… вот.

— Спасибо.

— Да не об этом я, идиотина. Как лоб сожрать можно, это ж кость! Тупые вопросы задавать зачем? — взрывается Саня, чуть не подавившись.

— А! Значит, лоб был?

Мишаня ежится оттого, что перед глазами у него снова камень и сапоги, но как он ни пытается, ему не удается заставить себя посмотреть на лицо Петьки.

— Отвали от него, а?

— Да все норм, — кивает, прихлебывая, Мишаня.

— Да не норм. Вы слышали, что Слава назначил награду за зверя, который твоего брата сожрал?

— Слава? — Мишаня недоуменно хмурится.

— Ну, у которого раньше компьютерный клуб был. Он теперь кандидат в депутаты, все носится, подписи собирает. За возрождение поселка и бла-бла-бла.

— А-а. Точно, и к нам приходил. Мать не подписала.

— А че не подписала, дура, что ли? Хотя понятно, если она с Николаем… дружит.

— Саня, ну ты че на мамку-то его? — возмущается Вася.

— Так а че, из-за таких, как она, все заживо гниет, денег нет. Живем как призраки. А Слава — человек четкий, обещает лесхоз открыть, работу людям дать. Не то что ее Николай. Он же тоже кандидат, только его программа какая-то мутная. Петька вот за Славку подписал. Успел.

— Николай — это тот белобрысый? — спрашивает Мишаня. — Лицо у него знакомое.

— А ты не помнишь? Директором школы был, потом уволился, лет пять назад. Уехал в Питер, говорят. Заработал денег, теперь вот вернулся. Фиг знает зачем, конечно, — отвечает Санек.

— М-м, — протягивает Мишаня. — Но Петька за него не подписал?

— Нет. Земля ему будет пухом. Петя за Славу подписал.

Они пьют, не сговариваясь и не чокаясь. Чтобы выгнать из головы уже эти блестящие от дождя резиновые сапоги, Мишаня приканчивает банку залпом и сразу чувствует, как тепло ему становится. Он даже разрешает себе нащупать взглядом в полутьме каракули на стене и долго играть с ними у себя в голове, переставляя с места на место, без толку пытаясь угадать их смысл, пока пацаны обсуждают вырубку заповедных лесов.

У Сани звонит телефон.

— Черт, номер незнакомый.

— А кто это может быть?

— Мать твоя!

— Моя?

— А ты ей сказал, что уходишь?

— Не-а. Ей не до меня.

— Телефон есть?

— Нету. — Тут Мишаня в первый раз за все эти дни сквозь пелену клюквенного пойла и всего, что на него свалилось, вспоминает про «лансер», который все еще стоит в лесу, и телефон, который дал ему Петька. Он заперт там, в бардачке. Мишаня открывает было рот, чтобы сказать об этом парням, но вовремя спохватывается, даже сейчас понимая, насколько плохой идеей будет ночная пьяная поездка в лес.

— Вот баран. Ответь! — Саня сует ему свою трубку.

Мишаня берет ее, нерешительно глядит на номер на дисплее — и правда мамин. Он уже готовится ответить, когда Саня вырывает телефон у него из рук. Мишаня смотрит на него ошарашенно.

— Да она поймет по голосу, что ты пил, и проблем будет выше крыши. Я ей эсэмэску напишу, что ты у нас ночуешь.

Мишаня только кивает облегченно: с матерью иметь дело ему точно не хочется, не сейчас. Он все никак не может взять в толк, отчего она не плачет. Почему она, как это ее православное радио, заладила: на все божья воля, так было угодно. Как это может быть угодно, чтоб его брата убили? Зачем тогда быть ей опорой и еще там чем, если ей ничего не нужно, если на все чья-то воля и ее это устраивает? Он снова глядит на непонятные значки на стене, и они плывут у него перед глазами, закручиваясь в водоворот.

Когда банки заканчиваются, Васька идет до машины за водкой, которую тайком под кофтой прихватил с поминок. Она теплая и гадкая, и даже запивать ее нечем, но Мишане хочется продолжать, а еще больше — быть героем. Он собирается было предложить сгонять пешком в поселок в круглосуточный магаз, но потом вспоминает про банки в сенях.

Не доверяя своему языку, ставшему будто слишком большим и липким для его рта, Мишаня просто вскакивает с тахты и несется в сени, снова спотыкаясь о перевернутый стул.

— Блин!

— Ты живой там? Приспичило, что ли?

— Живой!

Мишаня показывается на пороге комнаты, триумфально потрясая трехлитровой банкой.

— Это че?

— Морошка!

— Где нашел?

— Да вон, в сенях.

Саня недоверчиво сдвигает брови. Но не успевает он высказать свое недовольство, как Васька уже вскрывает банку перочинным ножичком.

— Пахнет — зашибок. Как у бабушки моей! А стаканчики есть?

Мишаня снова исчезает в темном дверном проеме, слышится звон стекла, и он показывается с тремя пыльными фужерами.

— Вы с башкой, что ль, не дружите тут трогать все, это ж дом покойника! — цедит сквозь зубы Саня.

— А тут все теперь — дома покойников, Сань, сам посуди, — пожимает плечами Васька, протирая рукавом пыль с фужера. — Мертвая деревня. Мертвый завод. Петька вон…

Закатив глаза, Саня принимает фужер из его рук.

* * *

Мишаня как‐то постеснялся им сказать, что никогда до этого не тусовался вот так, по взрослому. Он и сладкую эту фигню из банок раньше ни разу не пробовал, не говоря уже о других вещах. Ощущение от всего выпитого такое странное, неуютное, будто ему в голову кто‐то влез и мысли читает. Но он продолжает все равно, тем более с морошкой это даже вкусно, убеждает себя он. Петька точно бы не отказался — поэтому как сказать «нет», когда два его лучших друга предлагают и предлагают снова? Он должен держаться с ними наравне, чтобы не прослыть каким‐то мелким слабаком, он и так облажался уже перед ними достаточно.

Наконец Васька отрубается на тахте,