Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

тут же вспоминает запах этой самой краски, когда Петька возил валиком по фасаду в жаркий день, а он, Мишаня, приносил ему колодезную воду в литровых банках.

Санек распахивает дверь машины, впустив внутрь холод и полчища плотоядных мошек.

— Э, нет, тут окна все расхерачены, сожрут нас, если засядем там, — констатирует он, оглядевшись.

— Куда тогда? — Васька заводит двигатель.

— А вон, смотри, через дорогу, вроде все цело.

— Да ты офигел, — присвистывает рыжий.

— А че?

— Да не пойду я туда.

— Это почему?

— Ну это же дедов дом. Туда нельзя.

— Дедов? — спрашивает Мишаня, подумав о своем собственном одноногом деде, который в этом доме жить никак не мог, потому что у него квартира от завода в центре поселка, там, где они сейчас с матерью живут.

— А ты не помнишь?

— Нет.

— Ну да, ты ведь мелкий был.

— Так че?

— По-любому нет.

— А куда тогда?

— Не знаю. По домам? Или в тачке?

— В тачке не прикольно. Вы надышите все, а окошко не открыть — сожрут, — ворчит Вася.

— Так а что не так с домом? — снова спрашивает Мишаня.

— Там жил дед, злобный говнюк.

— Ну и что? Мой дед тоже злобный говнюк, — пожимает плечами Мишаня.

— Говорят, он внучку свою убил и в огороде закопал.

— И вы верите? — Мишаня с сомнением осматривает двоих рослых парней, потом кидает взгляд на дом сквозь запотевшее от их водочного дыхания стекло. — Дом как дом.

— И что, ты зайдешь?

Мишаня чувствует, как внутри опять жжет. Петька бы зашел, ему-то плевать было на всякие страшилки. Он в лес вон на кабана пошел. Тут у Мишани перед глазами встают валун и Петькины ноги в резиновых сапогах, блестящие на мокрой траве. Видимо, его лицо выдает испуг.

— Зассал?

— Ничего я не зассал. Просто… мошки кусают.

— А ты бегом.

— А вы?

— Ну а мы — за тобой.

Мишаня берется за ручку двери, а потом медлит.

— А что еще сделал этот дед?

— Да много чего… хорошего. Дочь его в лесу повесилась, чтобы только не жить в этом доме. А сама она была одной из этих.

— Каких?

— Ну, как Васька. Финка.

— Да не финн я, просто рожа такая, широкая, и волосы рыжие.

— Не заливай. Мы все знаем, как у мамки твоей девичья фамилия, — ехидничает Саня.

— Иванова! Понял?

— Так вот, — Санек продолжает, сверля Мишаню глазами, — дочь его в лес ходила, с камнями разговаривала, все в таком духе. Странная тетка, но красивая была. С батей твоим дружила, кстати говоря.

— Шибанутая, — усмехается Васька. — Как и папка ваш, только ты не обижайся. Оба не от мира сего.

Мишаня чувствует, как под толстыми рукавами куртки проступают мурашки.

— Дочку в лесу на суку нашли, а внучка и вовсе пропала, врубаешься? — продолжает Саня.

— А дед?

— А дед остался тут, когда всех увозили, отказался переезжать и помер в этом самом доме, его нашли только месяц спустя, потому что псина его выла на весь поселок.

Перед Мишаниными глазами мелькают какие-то картинки. Черноволосая девочка на велосипеде тормозит у их калитки. Петька выходит, кричит матери что-то отрывистое. Девочка машет Мишане, улыбается.

— Значит, все они умерли?

— Ага.

Мишаня сглатывает.

— Так че, идешь на разведку? Или сдрейфил, пацан?

* * *

Темнота наступает неожиданно. Когда Мишаня смотрит в окно, там еще что-то можно различить, но, выйдя наружу, он чувствует, что темнота сразу поглощает его. Он старается наступать только туда, докуда достает дрожащий слабенький свет фар Васькиного «жигуленка». Но тропа тает среди густой пересохшей травы, и вскоре ему неизбежно приходится шагнуть во мрак. Позади раздается нервное гоготание парней, которые то и дело окрикивают его, предлагая сдаться и повернуть назад. Но Мишаня не из таких, он же Петькин брат все-таки.

Высокая трава обвивается вокруг щиколоток, будто хватается за них, стараясь не пустить вперед. Наконец он нащупывает дверную ручку, зажимает ее в кулаке и на мгновение замирает. В этот момент какая-то часть Мишани изо всех сил надеется на то, что дверь окажется запертой и им придется отступить, вернуться в поселок и разойтись по домам. И он, Мишаня, трусом при этом не будет, а будет, наоборот, смельчаком, который решился подойти и подергать за ручку этой самой двери.

Но она с протяжным скрипом поддается, и Мишаня оказывается внутри. Его тут же окатывает гнилым запахом отсыревших досок и старых матрасов. Он зажигает фонарик, тонкий лучик которого скачет тут и там, выхватывая из мрака контуры предметов. Слева — погреб, справа — лесенка в сени. Дверь со вздохом закрывается позади него, он едва успевает просунуть носок кроссовка в просвет.

— Тут открыто! — орет он, высунувшись на улицу и прикрывая глаза рукой от слепящего света фар. — Слышь-те?

— Ну ты пойди внутрь, посмотри, как там, — хрипло отзывается то ли Саня, то ли Васька Финн.

— Да я ж уже внутри, — про себя ворчит Мишаня, перекладывая одно из сложенных в сенях поленьев так, чтоб дверь не захлопнулась.

Он поднимается вверх по прогибающимся влажным ступенькам, осматривается. Глаза потихоньку привыкают к темноте, из мглы на него выползает сначала полный пыльных рюмок и фужеров буфет, потом стеллаж. На нижней полке затаились пузатые банки с чем-то, что он сослепу принимает за мозги, отпрыгивает назад, ударяется ногой об угол чего-то твердого — видимо, стула, который с грохотом летит вниз по ступенькам.

В наступившей после шума глухой тишине он надеется услышать окрики парней, зовущих его обратно, но все кругом замерло. Он направляет фонарик прямо перед собой и идет