Первое апреля октября - Алексей Притуляк

— Мой Вальтер?!

— Твой Вальтер!

Хильда хочет что-то ответить, но вдруг застывает с открытым перекошенным ртом, в углах которого собралась густая белая пена. В глазах её поднимается волна паники, от которой старая Грета умолкает, обмякнув на кровати. Наступает тишина, в которой слышен только нескончаемый шум дождя, смывающего с земли грехи человеческие.

— Вальтер… — произносит Хильда одними губами.

— Беги! — взвывает старуха. — Беги! Доченька, беги-и-и!

А Хильда уже метнулась к двери и выскакивает на крыльцо.

— Вальтер! — кричит она, но дождь не дает её голосу отлететь и на метр — тут же прибивает его к земле тяжелыми, как дробины, каплями. — Сыно-о-ок!

Она сбегает с крыльца, всматривается в серую пелену, стирает с глаз мешающие смотреть капли, вертится на месте, озираясь по сторонам, но взгляд её не может проникнуть сквозь стену бушующего ливня. Волосы её промокли и свисают жалкими верёвками на плечи, липнут к лицу.

«А вода поднялась ещё на палец!» — с тоской отмечает она, когда спускается вниз и видит торчащую из омута веху.

Потом взгляд ее падает туда, где едва различимы вдалеке контуры противоположного холма и стоящей на нём церкви. И она видит Вальтера. Мальчик идёт по воде — слабое, почти не различимое в сетях дождевых струй пятнышко. Она бросается за ним, но едва ноги её погружаются в воду по колено, как склон холма тут же уходит из-под ступней, и она с головой окунается в эту пучину, которая, кажется, кипит под хлёсткими ударами дождя.

Вынырнув, она кашляет, задыхается и суматошно гребёт обратно к склону, пытаясь нащупать ногами опору.

— Вальтер! — кричит она. — Сынок!

Выбравшись из пучины, пальцами впиваясь в жирную мокрую землю, выдирая податливую водянистую траву, пытаясь удержаться на скользком склоне, она оглядывается и видит силуэт мальчика, различает его по светлому пятну рубашки, которое через минуту растворяется в непроглядном мраке…

— Что?! — встречает её Грета истерическим воплем. — Где?!

Хильда опускается на пол у порога, насквозь мокрая, а возле её ног тут же начинает образовываться лужица.

— Что? — повторяет старуха, уже понимая, каков будет ответ.

— Всё из-за тебя, — стонет Хильда. — Всё из-за тебя, ведьма старая!

— Из-за меня?! — взвивается старуха. — Да при чем здесь я, если ты такая мать! Какая ты мать, ты ж ею никогда не была! Ты ж только и умела, что задом вертеть, оставив мальчишку на меня!

— Что ты мелешь, дрянь! Это ты его убила своими бреднями!

— Ты ж не знала, как от него избавиться! Ты не мать, ты шлюха, шлюха!

— Я убью тебя! — визжит Хильда и, поднявшись, бросается на кухню.

Старуха замирает, прислушивается к стуку выдвигаемого ящика стола, к звяканью яростно перебираемых вилок и ножей, к проклятиям, которыми её осыпает дочь.

— Я убью тебя, убью, — бормочет Хильда, выбирая самый большой нож, — у нас осталась кружка пшена. Всего кружка пшена. Но ещё целых две коробки макарон.

— Две коробки — это много, — примирительно произносит Грета. — Нам и за год не съесть столько макарон, дочка…

И пришел покой

Сначала стопы у него позеленели, как листики молодого салата, а потом покрылись коричневатой коростой. Само по себе это было не страшно, и ничего такого, слишком необычного, в случившемся не было. Да и произошло всё как-то исподволь и почти незаметно. Он не мог бы сказать, когда это началось. Во всяком случае, происходящее его не испугало.

Потом стопы слегка распухли. Да нет, в общем-то — не слегка. Опухли они довольно заметно, так, что он даже носить свои старенькие башмаки больше не мог и стал ходить босиком. Отчего ступни ещё сильней огрубели и покрылись уже ощутимо твёрдой корой; зелёный цвет перебрался выше — на щиколотку и распространился до самого колена.

Потом ему стало довольно трудно ходить. Не то чтобы он чувствовал боль, нет, просто ноги его безмерно отяжелели и отказывались передвигаться. Да ему и самому двигаться как-то уже не очень хотелось, а всё больше — постоять спокойно, подышать, послушать тишину.

Но стоять ему поначалу было страшновато, потому что едва он успокаивался на одном месте больше чем на пять минут, как пальцы на его ногах вдруг начинали жить собственной жизнью — они удлинялись, разделялись, множились; какие-то тонкие узловатые отростки появлялись из них и извивались, как живые, внедряясь в почву. Приходилось тут же перемещаться. Он с трудом отрывал ногу от земли и делал два-три коротких шага. Но очень быстро утомившись, снова застывал на месте, и тогда всё повторялось.

С его душой тоже происходило что-то странное. Если раньше он был подвижен, суетлив, впечатлителен, всегда куда-то спешил и к чему-то стремился, то теперь стал нетороплив, спокоен, сосредоточен и едва ли не равнодушен ко всему, кроме тишины, воды и воздуха. Он мог часами просто стоять, лишь изредка, с трудом отрывая ноги от земли и перемещаясь с места на место, и слушать, как журчит в несказанной тишине ручей, как поют птицы, как неторопливо течёт вслед за ручьем жизнь.

Он заметно вырос. С каждым разом ему все труднее и труднее было отрывать ноги от земли. Теперь в том месте, где он только что стоял, образовывались глубокие рытвины, потому что его пальцы-корни с каждым разом всё быстрее и надежнее врастали в грунт.

А однажды он просто не захотел сходить с места. Он позволил пальцам-корням углубиться в почву настолько, насколько им этого хотелось. Он замер, прислушиваясь к тому, что шепчет ветер и поёт ручей. И тогда пришёл долгожданный покой. Он понял, что давно уже должен был последовать естественному стремлению своего организма, не сопротивляться ему. По телу его разлилась дивная сила, получаемая от животворных и вкуснейших земных соков. Он застыл, закрыл глаза и задремал…

* * *

Его жена сокрушалась о потере мужа. Кроме того, дуб, который рос теперь чуть ли не посередине огорода, стал помехой во взращивании и сборе урожая картофеля и моркови. Ей не раз приходила в голову мысль пригласить соседей, чтобы они помогли ей выкорчевать дерево. Но очень уж детям нравилось играть в Робина Гуда под его мощными раскидистыми ветвями. Да и сама она, после того, как сосед поставил под дубом лавочку, полюбила сидеть в тени дерева со своим новым другом — почтальоном из соседнего села. Почтальон оказывал ей знаки внимания и делал недвусмысленные намеки…

* * *

А он давно уже перестал думать о них. Такая скорая перемена в отношении к нему со стороны жены конечно поначалу огорчала его, одно время он даже чуть не заболел и вся листва на нем пожухла. Но потом боль отступила. Гораздо важнее для него теперь было приблизиться к небу. Он ощущал себя неким мостом между землёй и небесами, цепью, соединяющей их воедино. Как корни его уходили глубоко в землю, так и ветви его стремились уйти в синеву — туда, в бесконечную высь. Он знал, что если ему удастся соединить две стихии, две противоположности, то это и будет его подлинным счастьем.

Ещё было интересно наблюдать за игрой детей. И хотя иногда они делали ему больно, вырезая на его стволе всевозможные знаки и надписи, но он прощал им это, умиляясь их детской непосредственности.

Всё больше и больше людей приходило отдохнуть возле него, посидеть на лавочке лузгая семечки, поговорить о пустяках. Со временем рядом поставили ещё одну скамейку и небольшой столик. Так что теперь нередко долгими летними вечерами здесь слышался треск домино или шумная беседа разгорячённых алкоголем людей.

Он был вполне доволен жизнью, становился выше и выше, всё крепче держался за землю. Больше всего он любил ночи — когда лишь ветер тихо шуршал его листвой, да ручей пел свою бесконечную волшебную песню…

Но однажды случилось несчастье. На одной из его ветвей повесился маленький худой человечек — студент, приехавший на каникулы из города. Говорили, что он сделал это от несчастной любви.

"Странно, — думал он, глядя на раскачивающееся на веревке тело, которое вынимал из петли сосед, забравшийся на стремянку. — Странные все же они существа, эти люди. Ну как любовь может быть несчастьем?! Разве должна и может она становиться причиной смерти? Ведь любовь — это жизнь."

Однако люди думали иначе.

* * *

Жена не смогла смириться с тем, что в её огороде, на её дереве покончил с собой человек. Теперь и дети не играли под дубом — они боялись. Соседи тоже перестали приходить отдохнуть под его кроной. Да и сам дуб после покойника стал каким-то некрасивым и задумчивым. Ветви его как-будто искривились, покрылись некрасивыми узлами, а листва стала редкой и жухлой.

Наконец, однажды женщина позвала соседей и они спилили дерево. Труднее всего было выкорчевать пень — уж очень мощные были у дуба корни.

С тех пор как в твоей голове…