Несущая свет. Том 1 - Донна Гиллеспи

Этот огромный дом был настоящим раем из лабиринтов садов, переходящих в прохладные помещения, освещенные естественным солнечным светом, где по стенам висели картины, изображавшие древние сюжеты; эти просторные помещения сменялись сумрачными комнатами, стены которых были обиты роскошными тканями и увешаны коврами, там тускло поблескивала мебель из темных драгоценных пород дерева, отделанная золотом; были комнаты, где, казалось, сосредоточены бесчисленные сокровища, среди которых возвышались скульптура Афродиты, изваянная волшебной рукой Праксителя, или бесценная бронзовая пластика, которую модно было коллекционировать в то время. Это был настоящий Элизиум[6], изобилующий такими вещами и предметами, которые истинному философу не подобало иметь. Особняк был построен на склоне Эсквилинского холма. С балкона кабинета Эндимион мог видеть далеко внизу дымящуюся зловонными испарениями Субуру; бесконечный поток людей и вьючных животных, двигающихся по ее главной улице, показался мальчику отсюда похожим на грязную мутную реку. «Неужели я был заброшен резвящимися богами высоко в небо?» — спрашивал себя Эндимион. И мрачно отвечал, что скоро, во всяком случае, боги натешатся им и швырнут назад — вниз, в грязь и скверну.

Когда Марк Аррий Юлиан вошел, наконец, в кабинет, — в четвертом часу утра[7], — Эндимион поспешно вскочил с места, решив про себя мужественно встретить все, что бы ни выпало ему на долю. Он поклонился, произнеся обычное приветствие: «Славнейший!» с врожденным благородством и мальчишеским достоинством.

— Выпрямись. Ты кланяешься слишком низко для свободного человека.

— Ты освобождаешь меня? Но почему?

В неярких лучах утреннего солнца лицо Марка Юлиана выглядело еще более изнуренным и утомленным. Он указал мальчику на кресло, а затем сел сам лицом к Эндимиону, медленно, с трудом вытянув вперед ту ногу, на которую припадал при ходьбе, как будто она причиняла ему боль.

— Нет, я не освободил тебя, — терпеливо начал объяснять он. — Я не могу освободить тебя, потому что ты никогда не был рабом. Я устроил это представление с твоей куплей-продажей для того только, чтобы сбить чернь с толку, и не дать ей ничего заподозрить. Тебе же я должен открыть всю правду. Не знаю, как сделать это, но, думаю, надо просто прямо сказать тебе обо всем. Однако сначала выпей немного.

Он взял фляжку неразбавленного вина и налил одну из массивных серебряных чарок, которые недавно рассматривал Эндимион; затем он протянул чарку мальчику. Эндимион заколебался, его раздирали мучительные вопросы, но все-таки он почтительно взял предложенное вино. Содержимое чарки так разительно отличалось от того вина, которое он пробовал в своей жизни, что мальчик сначала засомневался, вино ли это вообще? Густой терпкий напиток имел вкус нежного сочного плода и отдавал немного мускатом.

Марк Аррий Юлиан взглянул на него нежным изучающим взглядом.

— Ты — мой сын.

Эндимион застыл на месте, как громом пораженный, услышанными словами. Его разум на секунду отказал ему, в ушах поднялся звон. Медленно-медленно мальчик покачал головой, как бы стараясь справиться с непосильной тяжестью обрушившихся на него слов, которые никак не укладывались у него в голове. У него было такое ощущение, как будто он с опасностью для жизни парит над черной бездной, которая разверзлась между двумя уготованными ему существованиями — на самом верху общественной лестницы и в самом ее низу.

Ему вдруг показалось, что он в глубине души знал ту правду, которая ему только что открылась, знал с того самого мгновения, когда впервые увидел этого человека, но правда эта затаилась до поры до времени в его сознании. И вот теперь туман рассеялся, посторонние мысли на минуту улеглись, и яркий свет засиявшей истины ослепил его.

Но тут же Эндимион струсил, и ему пришла на ум спасительная мысль, что этот пожилой человек просто сошел с ума, в душе мальчика даже шевельнулась жалость к нему. Он решил все же покрепче держаться за основание общественной лестницы: жизнь на дне общества была ему, по крайней мере, хорошо знакома.

— Я… я прошу прощения, но я — Эндимион, последний мой хозяин — сукновал. Я очень ценю твою доброту и благодарен…

— Нет, — сказал Юлиан мягко, но настойчиво и ласково обнял мальчика за плечи, его горящий любовью взор был слегка затуманен от боли. — Ты не Эндимион. Ты носишь то же самое имя, что и я. В атрии[8] находятся посмертные маски твоих предков. Ты являешься наследником этого дома и всего, что в нем находится, а также земель, расположенных между Галлией и Африкой; прокуратору потребуется целый год, чтобы точно описать все, чем ты владеешь. Ты — наследник традиций древнего рода, которые восходят еще ко временам основания Рима. Ты должен проникнуться своим долгом! Ты должен прекратить думать о себе как о рабе!

— Зачем ты говоришь мне все это? Это не может быть правдой.

— Однако твой скептицизм только подтверждает мои слова, ведь привычка сомневаться — наша родовая черта, наш недостаток. Я прошу тебя, выслушай внимательно все, что я говорю! Я знаю, как трудно расставаться с тем, к чему привык и с чем сжился, даже если это привычное и хорошо знакомое является злом и приносит одни несчастья. Но ты должен верить мне! Когда тебе было шесть лет, я отдал тебя жене пекаря на воспитание, а сам объявил о твоей смерти от лихорадки. Этого требовала необходимость, мне надо было спасти тебя от одной особы, которая и сегодня не остановится ни перед чем, чтобы лишить тебя жизни, если только узнает, что ты жив.

Мальчик сразу догадался, что Сенатор намекает на Агриппину, мать Нерона, которая в юные годы Нерона убивала всех, кого считала помехой на пути своего сына к единовластию. Делала она это то посредством яда, то с помощью подкупленного убийцы, а то устраивала несчастный случай на улице.

— Но почему она так ополчилась на бедного ребенка?

— Астролог Архимед настроил ее своими ядовитыми речами против тебя. В те времена ни рождалось в Риме ни одного ребенка, которому эта коварная женщина не составила гороскоп. Архимед сказал ей, что в твоем гороскопе ясно читается следующее: «однажды в его руках окажется судьба всей страны». Правильно или ложно истолковала злодейка это предсказание, но она решила, что речь идет об Императорской власти. И тогда мы — я и твоя мать — упрятали тебя подальше от ее глаз, в надежде, что однажды ее власть кончится, и мы сможем вернуть тебя к родным пенатам.

Тут голос Марка Юлиана чуть дрогнул, но он продолжал говорить:

— Однако пекарь… не сумел сохранить тебя. Ты или убежал или тебя украли, он не мог сказать ничего определенного на этот счет. Всеми доступными мне средствами я пытался напасть на твой след, но город словно поглотил тебя. Твоя мать каждый день приносила жертвы в храме Юноны. Все было тщетно. Я больше не надеялся увидеть тебя когда-нибудь вновь.